class="p1">Подозрительная тишина от внутренних голосов, обычно перекрикивающих друг друга, настораживала. Я ковырнула пальцем этикетку с надписью «глаза темнолапых жаб», потом осознала, что на ней написано и брезгливо отдёрнула руку. Фу, да что тут вообще хранится?..

Беглый осмотр показал, что остальное наполнение ничуть не лучше. Нет, были тут и вполне невинные вещи, вроде измельчённых в порошок трав, сухоцветов и разносортных глин. Но подписи на большинстве жидких субстанций лучше было не читать — в самом приятном случае случае это будет яд какой-нибудь опасной гадины.

На рабочем столе, заставленном ретортами и колбами, тоже стояло несколько заполненных сосудов. Мессир Вальде взял самый маленький и передал мне, а сам принялся греть концы свечей, чтобы устойчиво прилепить их вокруг пентакля.

Без слов ясно было, что содержимое пузырька надлежит выпить. Я поболтала его и посмотрела на просвет. В мутноватой жиже крутились подозрительные мелкие сгустки.

— Там есть ваша кровь?

— Нет, но если так хотите продегустировать, могу нацедить вам немного.

— Спасибо, я уже позавтракала… — пробормотала я.

Хлопнула пробка. Я опасливо принюхалась к горлышку. На удивление, запах оказался не так уж плох: кисловатый и немного спиртовой, как забродившие хлебные дрожжи. Осмелев, я опрокинула весь пузырёк в рот, выпила залпом и немедленно скукожилась всем лицом.

Вкус был просто отвратителен.

Язык скрутило в бараний рог от прогорклой маслянистой горечи, желудок дёрнулся в спазме. Я закашлялась от волны жидкого огня, прокатившейся по всему пищеводу. Согнулась, разогнулась, замахала руками, сгоняя выступившие слёзы.

— Что это за дрянь? — просипела я, едва обрела способность говорить без риска вернуть выпитое обратно.

— Как неуважительно, — хмыкнул худший в мире повар Дариан Вальде и воткнул на место последнюю свечу. — А я ведь старался. От изначальной формулы этого варева вам бы сожгло слизистую и полностью отбило вкус месяца на два.

— Честно говоря, сейчас последнее не кажется мне таким уж плохим исходом… — ответила я со всё ещё перекошенным лицом.

Мессир отряхнул руки и встал. Критически оглядел свою работу, поправил накренившуюся свечу. Он издал раздражённый тихий вздох, будто ему совсем не хотелось этого делать, и провёл раскрытой ладонью по широкой дуге.

Все фитили вспыхнули разом.

— Мне потребуется ваше участие, — сухо, по-деловому, сообщил маг и взял со стола оригинал листовки, один вид которой всколыхнул во мне смутный гнев. — Хоть вы и не можете пока что использовать свою магию, но резерв полон и сойдёт для нашего случая. Идите сюда.

Он встал точно на линию в основании вытянутого треугольника, вершиной смотревшего на меня. Протянул руки, подзывая ближе:

— Ну же, смелее.

Несколько шагов вперёд на носочках, чтобы не задеть рисунок. Теперь я стояла в самом центре треугольника.

— Повернитесь спиной.

В руки опустилась листовка.

— Держите и не вздумайте выпустить.

Я думала, что сейчас мессир выйдет за пределы пентакля, чтобы вести ритуал со стороны, но вместо этого ощущаю, как он прижимается вплотную, тоже вступив в треугольник.

Что?

Эманации магии стремительно наполняют воздух, такие мощные, что у меня перехватывает дыхание. Их серебристые волны видимы краем глаза, переливаются, как россыпь блестящих пылинок в воде.

Прикосновение магии Вальде так же ощутимо, как прижатое ко мне тело.

Рука скользит по моим плечам, обвивает их. Вкрадчивый голос касается уха. Он велит:

— А теперь смотрите.

И я вижу.

Глава 44

Магический транс совсем не похож на сон. Меня выдернуло из тела, но оно не растворилось: всё ещё чувствовалось где-то там, в отдалении, как спину согревает мужское тепло и тяжёлая рука прижимает к груди. Будь на нём камзол, в спину впились бы пуговицы, но я чувствую лишь лёгкую ткань рубашки. За ней бьётся беспокойное сердце. Слишком быстро для того, кто всегда так невозмутим. Тысячи незримых нитей тянутся от него ко мне, струны магической силы, связующие нашу магию воедино. Те самые «вены мира», которые я пыталась найти вовне.

Одновременно с этим — я дерево посреди вырубки. И в плоть мою — нашу, — врубается безжалостное лезвие топора. Одно из моих тел кренится, падает наискось и подминает кричащего человека. Под корой растекается мокрое, шевелится, как огромный муравей. Другие тянут его за уцелевшие отростки, топчут мои листья, ломают ветки.

Я размоченные опилки, которые толкут в чанах с водой каменными пестами, откидывают на сетку, трясут, укрывают тканью, разглаживают. А затем режут напополам, и ещё раз. Четыре части растаскивают в стороны.

Я тонкая бумага и чувствую каждое из сотен тысяч волокон. Меня хватают, прячут от света и я не вижу его до тех пор, пока очередные руки не извлекают меня наружу.

В отличие от прежних, у них тонкие пальцы, кожа не цепляется за меня заусенцами и обкусанными краями ногтей. На мне остаются пылинки тончайшего белого порошка, которыми эти руки присыпаны. Столешница покрыта лаком, я проскальзываю по ней, но меня прижимают раньше, чем я улечу на пол. Касания угольного карандаша царапают, пачкают, но никто не стряхивает эту грязь. Скрип, разговоры.

Их двое здесь.

Совсем не похожи на тех, кто рубил меня и хватал. Воздух колеблется от голосов, больше напоминающих птиц, чем держателей топора. Они замотаны в ткани, пышные, как перевёрнутые чашечки цветов. Белые лица, белые руки. Камни и металлы на шеях, вынутые из глубины земных недр, куда почти не дотягиваются корни. Надо мной склоняются головы. Волокна цепляют пряди светлых волос.

И снова плен темноты. В тесноте кожаной папки меня раскачивает из стороны в сторону так долго, что кажется, будто ничего иного не было и не будет, но свет снова касается меня. Теперь он бледен, без присущего солнцу тепла. Разговоры, звенят кружки из жёлтого металла. Здесь долбят по камню. Шлифуют песком. Меня кладут рядом с другими, ещё не осквернёнными. От камня разит, воздух полон едкости. Камень опускается, и на чистом листе остаются полосы черноты. И на следующем. И на следующем. Но я не знаю, что ждёт их дальше, потому что папка закрывается надо мной. Опять несут, роняют, кладут. Надо мной что-то хлопает, давление становится больше.

А потом меня тащат наружу. Теперь их много. Тот, что держит, чуть ли не носом тычет в меня. Нос блестит. Под ним — пучки толстых волос и раскрытый в оскале рот, полный крупных зубов.

Этот красный зев — последнее, что я вижу отчётливо.

Всё поплыло перед внутренним зрением. Сознание смазалось и