выделялся Дима Фельдшеров, давно уже признанный гений, который с первого раза мог сыграть на слух все, что напевал или наигрывал Гефтер, да еще и сразу подбирал аккорды левой руки. Еще была Оленька Морозова, чуть менее одаренная, но трудолюбивая и упертая. Там, где Фельдшерову падало прямо с неба, Оленька высиживала, выколачивала результат из клавиш, проводя за инструментом по три часа в день, подложив под попу два тома советской энциклопедии.

Вторая, меньшая половина класса, к которой относился Гриша, сидела по бокам и на галерке с постными лицами, писала кое-как диктанты и покорно мотала свой музыкальный срок. Они жаждали уже отыграть выпускные экзамены, закрыть крышку пианино, убрать скрипку на антресоли, продать трубу мальчику Жене из соседнего подъезда – бедный, несчастный Женя – и очень надолго, а может, и навсегда, как страшный сон забыть этих Черни, Гедике и Баха с их фугами, лигами и арабесками.

На какие только ухищрения не шли родители, какие только аргументы не использовали: от практического – это прекрасная работа, педагоги всегда нужны, зарплата небольшая, но на кусок хлеба всегда заработаешь, только корочку получи; до медицинского – астматикам полезно на духовых; философского – ты вырастешь всесторонне развитым человеком, с образным мышлением и богатой фантазией, музыкальная грамотность откроет тебе целый мир; и, наконец, самого возвышенного – это сейчас тебе не хочется, а когда ты вырастешь и сыграешь что-то в компании, все мальчики на тебя засмотрятся, вот тогда ты меня отблагодаришь.

Гефтер же, конечно, и думать не думал ни о какой астме и уж тем более о том, как влюбить в себя мальчика на дне рождения. Он искренне пытался обратить детей в свою веру, влюбить их в доминанты, субдоминанты и терции, заразить музыкой.

И Гриша сильно удивился, однажды увидев в раскрытой потертой кожаной сумке Гефтера завернутые в полиэтиленовые пакеты бутерброды с сыром и яблоко, такие же, как у него самого. Выходило, что Гефтер был обычным человеком: жил в квартире, а не в стране гармонических функций, спал на простыне, как и все смертные, и у него была, наверное, семья, и он был женат на женщине, живой женщине, а не на музыке, и питался обычной едой, а не терциями и септаккордами.

В этом году расписание перекроили, классы перетасовали, струнников объединили с основным потоком, и на сольфеджио у Гришки появился новый-старый сосед по парте – Олежка Абрикосов, которого тоже возили в этот очаг культуры района.

Олежка ничего не знал о затаенной Гришей обиде за машину цвета охры и за мамин торт, но явно чувствовал исходящую от Гриши враждебность и поначалу отвечал ему тем же. Пока Гефтер не объявил первый диктант. Стоя, даже не присев за рояль, будто в шутку Гефтер весело пробежался пальцами по клавишам, потом сыграл мелодию еще раз, и те, кто сидел в первых рядах, мигом застрочили в тетрадках, рассаживая ноты по линейкам, расставляя тактовые черты, рассыпая паузы и диезы.

Гриша и Олежка посмотрели друг на друга обреченным взглядом и принялись писать диктант на пару. Олежка лучше угадывал ритм, а Гриша – ноты, и в итоге что-то у них да получилось, правда, и ошибки у обоих выскочили одинаковые. Так их неприязнь постепенно переросла в настороженное, прагматическое сотрудничество, кооперацию – можно сказать, они шли в ногу со временем, – а потом и в дружбу, выросшую не на почве общего интереса к музыке, а на почве его полного отсутствия.

Олежке повезло еще меньше, чем Грише. Если Грише за свои музыкальные страдания впору было винить покойного деда, ведь какой внук будет винить живую бабушку, то Олежке винить было некого. Профессора аллерголога? Двадцать шестой трамвай?

Может, и не достались бы Олежке все эти мучения, если б не тот роковой день, когда они поехали с мамой показываться к очередному светиле в Институт педиатрии по поводу сыпи, и Олежка взялся рукой за поручень, за который держался высокий мужчина в светлой тройке и со взъерошенной шевелюрой.

– Мальчику нужно в музыкальную школу, – без всяких расшаркиваний обратился к маме Гефтер. – На фортепиано или на скрипку. Вы позволите?

С этими словами он бесцеремонно отодрал Олежкину руку от поручня и, расправив ему пальцы, положил на свою сухую, теплую ладонь.

– Нет. – Он решительно помотал головой. – Тут, конечно, только на скрипку. Посмотрите, какой охват.

Затем мужчина больно оттянул в разные стороны Олежкины большой палец и мизинец, будто посадил его ладонь на шпагат, и довольно кивнул.

– Исключительно редкая растяжка кисти. Да-да, здесь только скрипка.

Мама смущенно улыбнулась, она даже не успела до конца понять, о каком охвате и о какой растяжке идет речь, как Гефтер уже принялся хлопать в ладоши, отчеканивая какой-то замысловатый ритмический узор.

– А теперь повтори.

Олежка тоже не понимал, что происходит, но бодро прохлопал за странным дядей ритм.

– А вот так? – раззадорился Гефтер, словно гончая на охоте, почуявшая дичь. – А спеть можешь?

Так и промышлял Гефтер – по трамваям, детсадовским группам, даже не гнушался продуктовых магазинов, выискивал свои жертвы, чтобы принести их на алтарь искусства.

Через две остановки, когда Олежка допевал все тот же «Крейсер „Аврора“», мама кивнула Гефтеру в знак прощания и потянула Олежку к выходу.

– Простите, наша остановка.

Гефтер, не ожидавший такого стремительного окончания музыкального прослушивания, выбежал за ними.

– Неужели вы правда не понимаете? – он был откровенно возмущен, оскорблен, от лица всех своих коллег, от лица музыки с большой буквы М. – Вам надо на скрипку!

Кто бы мог подумать, что у Олежки, такого маленького, хилого, вечно самого низкого Олежки, оказался такой охват, и что его тонюсенькие, усыпанные цыпками пальцы представляли какую-то гордость или ценность для Музыки – с большой буквы.

Мама не хотела отдавать его в музыкальную школу, боялась нагрузки на и так истощенный частыми болезнями детский организм, но отец неожиданно уцепился за эту скрипку. В нем сыграло честолюбие.

Он давно уже понял, что никогда из сына не выйдет такого же орла, как он сам, – на этом месте Олежкин папа довольно ухмылялся, вспоминая Лиду и других, – спортом Олежка не занимается, все время таскается за материнской юбкой, так может, хоть скрипач из него получится?

Мама, что было удивительно, долго держала оборону, спорила, боролась за своего хворого сыночка, но отец все-таки взял свое, и Олежку повели на прослушивание, где тот высокий чудаковатый мужчина из трамвая подводил к нему тетенек разной степени тучности, и все они принимались выкручивать ему пальцы и восхищаться. Гефтер сиял от гордости –