– Я была занята.

– В десять вечера?!

Молчу. У меня вообще, кажется, нет других слов. Кроме «Я занята». Я не специально. Иначе не выходит.

– Так. Ладно, – я слышу, как он там шумно выдыхает. – Рассказывай. Как там у тебя дела. Что там такое сложное и срочное, что до тебя не достучаться. Все. Все рассказывай.

Я не могу тебе рассказать, Вадим. Тем более, все. Ты от этого «все» охренеешь.

– Я сейчас не могу говорить. Я…

– Дай угадаю. Занята?

– Да.

– Тогда какого черта ты взяла трубку?! – и тут Вадим срывается и орет. Я слышала, как он орал на Николя тогда, когда нес меня в операционную. Алферов говорил, что Вадим орал на анестезиолога. Но я впервые слышу, как он орет на меня. Мне это вообще не нравится. – Инна, что, блядь, происходит?! Я уже третью неделю не могу с тобой нормально поговорить. Что происходит?!

– Извини, я сейчас не могу говорить. Мне надо идти.

– Не смей бросать трубку! – ревет Вадим. – Что там у тебя такое, что ты не можешь выделить мне пятнадцать минут в день. Что?! Там?! Блядь?! Такое?! Без тебя Интернет во всем мире рухнет или что?!

Выдыхаю. И говорю на удивление спокойно.

– Ты прав. От того, что я что-то не сделаю, никто не умрет. Я не спасаю людей, как ты. Но я привыкла делать свою работу хорошо. Все, Вадим, мне, правда, надо идти. Пока.

Я завершаю звонок, а потом делаю то, что надо было сделать сразу. Блокирую Вадима.

***

– Ты точно здоров?

– Точно.

Я значительным усилием воли заставляю себя не дергаться, когда мать гладит меня по голове. Беляш запрыгивает на колени и начинает топтаться, выбирая место, как ему удобнее устроиться.

– Ничего не болит?

– Плечо поднывает. Завтра Рудику сдаюсь на опыты.

Мама садится рядом и протягивает мне чашку чаю. Беляш тут же сует туда свою морду. Отпихиваю усатого от своего чая, делаю глоток.

– С Гришей проблем нет?

– Мам, ты забыла? Я вырос лет двадцать назад. И со своими проблемами справляюсь сам.

– Ну да, ну да, – соглашается она таким тоном, который ни о каком согласии не говорит.

Меньше всего я сейчас хочу общаться с кем-то. С любым человеком. Ну, кроме одного человека, но человек этот…

Ладно. Не хочу говорить ни с кем. Не хочу говорить на любые темы, кроме тех, что связаны с работой. И с мамой, в том числе. Мать любит неудобные темы. Это мне они неудобные, а ее хлебом не корми. Но сегодня она применила особый прием. Она им нечасто пользуется, но так уж у нас заведено, что когда она жалуется мне по телефону на давление, я откладываю все дела и приезжаю. Привожу ей фруктов и Беляшу креветки – этот подобранный на улице кот, оказывается, любит, сука, креветки! Где он их раньше пробовал – непонятно. Но, учуяв креветки, трясется от усов до кончика черного хвоста.

Я как-то в шутку в разговоре с Булатом сказал про себя, что я классический «маменькин сынок». Не сам придумал, кто-то про меня такое сказал – из женской части коллектива, не в моем отделении, а так, из заинтересованных. Булат мне тогда целую лекцию прочел. До хрена чего там было. И про то, какое это счастье, когда мать жива. И про то, что уважать мать – это самое правильное, что может делать мужчина. В общем, много чего говорил, в духе тех традиций, в которых воспитан. Я с ним не спорил. В конце концов, после ухода из жизни деда, мама – самый близкий мне человек. Она дала мне все, что могла. И даже больше.

Просто я сейчас не самый приятный собеседник. Я сейчас в таком состоянии, что видеть никого не хочу. Моих сил хватает только на то, чтобы не срываться на работе. И все. А на маму срываться нельзя.

Но я же не железный.

Беляш находит себе место. Вместо того, чтобы лечь на коленях, он решает распластаться у меня на груди. Не без помощи когтей, конечно. Терплю. Кот включает трактор.

– Ты обманываешь меня, Вадик. Видишь, Беляш тебя лечит. Значит, что-то болит.

– Тебе виднее.

Мы молчим. Я пью чай, Беляш тарахтит мне прямо в ухо на предельных оборотах, аж вибрирует.

– Если ты не разрешишь себе любить, это ничем хорошим не закончится.

Я со стоном откидываюсь затылком на спинку дивана. Так и знал. Так и знал, что этим все сегодня и закончится!

– Мама, я тебя умоляю – давай без психоанализа!

– Беляш, держи его! Чтобы не вздумал встать и уйти! – командует мать. Черное меховое отродье выпускает когти – слегка, но намек понимаю. Эй, кто тебя креветками кормил?! – Сиди и слушай. Хотя бы раз выслушай меня.

– Можно подумать, я когда-то не давал тебе сказать!

– Об этом мы никогда всерьез не говорили.

Об этом… Вот так и знал. И, главное, время выбрано самое удачное!

– Вадик, послушай… Я же помню, каким ты был раньше. Помнишь, сколько ты в детстве притаскивал всякого зверья домой и требовал, чтобы отец всех лечил? Какое у тебя тогда было большое любящее сердце?

Так, все пошла гребанная мелодрама!

– Мама, раньше все было другое. И я, в том числе. Было время, когда я срал в штаны. Ты этот временной период вспомнить не хочешь?

– А ну прекрати! – мать хлопает меня по колену. Беляш превентивно снова выпускает когти. Окружили! – Прекрати прятаться за цинизмом и физиологией.

– Мама, у тебя муж – врач. Сын – врач. Ты всю жизнь в медицине. Как ты можешь так неуважительно о физиологии?

Мама фыркает. Кот фыркает.

– А помнишь, как-то на мой день рождения Люда, моя подруга, затеяла такую забавную игру, где надо было написать самые главные в своей жизни слова. Кажется, пять самых важных слов. Тебе тогда было лет двадцать семь, кажется.

– Не помню.

И терпеть не могу воспоминания.

– Все тогда написали примерно одинаковое: любовь, семья, мир, достаток, уважение… А помнишь, что написал ты?

– Конечно, нет.

– А у меня даже та бумажка сохранилась! – мама и в самом деле извлекает из кармана трикотажной кофты какую-то бумажку. Поправляет очки и читает по слогам:

– Коагулятор. Расширитель. Отсос. Тампон. Ножницы