– А я вот говорю, нет лучше времени, чем зима, – вроде невзначай заметил Морис.

Потом, удовлетворенный произведенным эффектом, вознаградил себя прощальным глотком.

Само собой, ловушка сработала.

– Это еще почему? – спросил Жан-Рене притворно ласковым голосом.

– А потому, что тут тебе и охота, и дрова можно рубить[29], черт возьми! – грубовато ответил тот.

Это послужило сигналом к жаркому спору, в котором Петрус мало что понял, кроме как что речь шла об облавах и собаках, строевом лесе и фруктовых садах, а еще о божестве этих мест, которое звалось «доезжачий». К его вящему удовольствию, спор оказался бесконечным, и он скоротал время с парой лишних стаканчиков, но в конечном счете (к большому его сожалению), раз уж дело шло к полуночи и даже все хорошее должно когда-нибудь заканчиваться, Маргарита решила поставить точку в дискуссии.

– Всякое время года от Господа нашего, – сказала она.

Из уважения к бабуле (и не забывая о ее фазаньих подвигах) мужчины умолкли и отметили вновь обретенное согласие, церемонно угостившись последним глотком сливовицы. Однако Жан-Рене Фор, который не мог пренебречь законами гостеприимства, осведомился у Петруса, какое у того любимое время года, и вышеозначенный Петрус поразился, как легко текут его мысли, несмотря на то что он наелся и напился, как свинья по-бургундски[30]. Он поднял свой стакан – как, по его наблюдениям, делали остальные – и прочел три строчки стиха из «Canto de l’Alliance».

Присутствующие в изумлении воззрились на него, потом переглянулись.

– Вот уж точно стих так стих, – пробормотал Жан-Рене.

Все с неожиданным почтением склонили голову. Маргарита улыбалась; женщины придвинули поближе к нему остаток пирога и последнюю ложку кисло-сладкого пюре; и все казались счастливее ангелочков в великом небе.

– Пора и на боковую, – сказал в конце концов Жан-Рене.

Но вместо того чтобы откланяться, мужчины с серьезным видом встали, а женщины сделали на груди знак – позже Петрус узнает, что это обозначение креста. Охваченный торжественностью момента, он хотел было последовать их примеру, поднялся, сделал такой же знак и чуть не упал в тарелку, потом утвердился в своих сабо и выслушал последнюю молитву.

– Помолимся за всех, кто пал в сражениях, – говорил хозяин, – а особо за парней из нашей деревни, потому как их имена выбиты на памятнике напротив церкви, чтоб никто их не забыл, ни сегодня, когда битвы еще свежи, ни завтра, когда они выветрятся из памяти.

– Аминь, – ответили остальные.

Они склонили голову и сосредоточенно помолчали. Значит, у них была большая война, подумал Петрус. В легком гуле возобновившихся разговоров он почувствовал, как что-то в нем пробивается наружу, – подействовало ли благословенное вино или торжественность момента, но он отрывочно слышал неясные голоса.

– К несчастью, я слыхал, что молитв не хватает, чтобы вложить хоть немного разума некоторым в башку, – сказал Жан-Рене, дружески кладя руку на его плечо.

И, помолчав, добавил:

– Вот почему я каждый день хожу на кладбище, чтобы послушать, что скажут мои мертвецы.

Долго копившиеся отзвуки внезапно взорвались в голове у Петруса.

– И вот, произошло великое землетрясение, и луна сделалась как кровь, – сказал он, не успев придержать язык, и сам оцепенел.

Что я такое говорю? – подумал он.

Но собеседник только мягко кивнул.

– Точно так, – сказал он, – именно это мы все и пережили.

Наконец компания разошлась, и Петруса отвели в его спальню, маленькую пристройку, где приятно пахло сеном, там разложили ватный матрас, мягкую подушку и очень теплое одеяло. Видения из давнего сна в доме чая крутились у него в голове, и рокочущий ужас снова сжал сердце. Видел ли я картины прошедшей войны или грядущей? – спрашивал он себя, пока не сдался на милость местного вина и, рухнув на свое ложе, мгновенно заснул.

Он спал без снов и без движения – ночь упраздненного существования, о которой он не сохранил никаких воспоминаний. Зато утро весьма болезненно напомнило о существовании, и он скорее потащился, чем пошел в общую комнату. Там витал вкуснейший запах, и молодая женщина хлопотала, убирая со стола, где оставались только три зубчика чеснока рядом со стаканом воды и большой глиняный горшок.

– Налить вам кофе? – спросила она.

Хоть он и не мог открыть левый глаз, первый глоток принес Петрусу облегчение.

– Мужчины велели сказать, что они вас приветствуют и вы можете оставаться «У оврага» столько, сколько пожелаете, – сказала она. – Сегодня первая большая охота в этом году, и поутру они не могли вас дожидаться, если вы голодны, я могу вам что-нибудь приготовить.

– «У оврага» – это название фермы? – поинтересовался Петрус, вежливо отклоняя предложение перекусить.

– Ну да, – сказала она, – так давно, что и не упомнить.

– А где остальные дамы? – спросил он еще.

Она засмеялась.

– Дамы, ну надо же… – сказала она, потом спохватилась и добавила: – Они вместе с кюре на ферме Марсело, там бабушка вроде и до вечера не доживет.

И она перекрестилась.

Час спустя Петрус попрощался, попросив хозяйку передать благодарности Жану-Рене Фору и сказать, что он должен отправляться по делам, но непременно вернется в ближайшее время. Потом, неуклюже спотыкаясь в своих сабо, он вышел во двор. Ни малейшего дуновения ветерка; огромное синее небо лежало на белоснежной долине; жемчужины льда на ветвях мерцали, как звезды. Не зная, что он делает, Петрус двинулся по главной улице, пока не оказался перед большими воротами из кованого железа. Сложенные из камня стены, расходящиеся рядами аллеи, большой прямоугольный участок с захоронениями и крестами: кладбище. Он долго стоял у могил, не замечая жестокого холода и боли, которая сверлила череп. Потом поднял голову и громко сказал: я хотел бы вернуться в Нандзэн.

Мгновение спустя Глава Совета и Страж Храма, скрестив руки на груди, разглядывали его без всякого снисхождения.

– Надеюсь, у вас болит голова, – сказал Глава Совета.

Петрус превратился в белку и почувствовал, как ему не хватало его животных ипостасей.

– У меня болит голова, – сказал он самым жалким голосом.

– И вот, произошло великое землетрясение, и луна сделалась как кровь. Откуда вы это знаете?