– На самом деле это изменило туманы, – сказал страж. – Они уже тогда истощались, но в меньшей мере, и, по словам моего предшественника, это преобразование моста возродило их совершенно потрясающим образом. Я думаю, серая тетрадь содержит ответы на эти вопросы, написанные собственной рукой нашего художника в изгнании.

Так началась новая эра, когда Глава Совета регулярно отправлялся в Рим, чтобы побеседовать с Роберто Вольпе, сторонники сада становились все влиятельнее, а Петрус душой и телом отдался двум поискам, деля свое время между миром людей и библиотекой Совета, где имелась закрытая для широкой публики секция, доступ в которую можно было получить только по специальному запросу. Но Глава Совета предоставил эту секцию в его полное распоряжение, без ограничений и оговорок.

– Люди не знают о нашем существовании, с чем мы всегда себя и поздравляли, – сказал он, вручая Петрусу ключ. – Наша порода отличается миролюбием, и войны с соседями, при всей их жестокости, никогда не были в силах разрушить основу нашей гармоничности. Но воинственность человеческой расы иного порядка, нашим буйным оркам и злобным домовым с людьми не сравниться.

– Почему они так агрессивны? – спросил Петрус.

– Они одержимы идеей собственной божественности, страсть к войне лишь оборотная сторона того, что они отрицают животное внутри себя, – ответил он. – Люди не признают единства живущих и считают себя выше прочих царств природы. Следуя этой логике, я пришел к мысли, что беды эльфов происходят оттого, что мы потеряли часть наших собственных животных.

– Говорят, в древние времена мы были не только тройственными, – сказал Петрус.

– Наши предки были всеми животными одновременно. Придет день, и я покажу вам одного из этих достопочтенных прародителей.

– Живого предка? – изумленно спросил Петрус.

– В том-то и весь вопрос, – ответил Глава Совета.

Секция «человеческой литературы» была закрыта для посещений, но Петрус по ходу дела выяснил, что просьбы о допуске за последние века можно пересчитать по пальцам одной руки. Там хранились научные труды о человеческих существах, написанные эльфами, которые некоторое время жили среди людей, – на протяжении долгого времени такими эльфами были Стражи Храма и Главы Совета. Но имелись там и книги, написанные самими людьми, Петрус набросился на них с жадностью, которая с годами не только не утихла, но и начала пожирать время его сна.

Он поверить не мог в то, что читал. Столько лет зевать над великолепными элегиями себе подобных и не знать, что предмет его вожделений находится в соседней комнате! Он заглатывал описания человеческих обычаев, которыми руководствовался, планируя свои путешествия по ту сторону красного моста, но их романические вымыслы потрясали его так, что и сказать невозможно, переворачивая весь мир на голову и прогрызая свои ходы в спинном мозге жизни. А раз уж он начал свои изыскания с виноделия во Франции, то и романы он выбирал в первую очередь французские, в которых его очаровывала сама возможность понимать язык, хотя ему часто приходилось прибегать к словарям, чтобы избежать ошибок в понимании лексики, казавшейся ему неисчерпаемой. Эльфийский язык однозначен и точен, в нем мелодичными звуками перелагается природа, не знающая ничего потустороннего, и без всяких усилий устанавливается связь между предметом и словом. А вот эльфийская письменность заимствована у человеческих восточных цивилизаций, она состоит из причудливых линий, не имеющих ничего общего с формальным алфавитом, которым мы все, порождение человеческого Запада, обозначаем реальность. Но французский язык, на котором, по милости Нандзэна, Петрус читал как на родном, казалось, выигрывал в многословности то, что терял в недостаточной структурной насыщенности, и он поражался парадоксальности того, что язык, по природе своей столь бесплотный, может быть так богат неисчерпаемыми возможностями. Ничто так не восхищало его, как бесполезное, этакая чисто декоративная завитушка, которыми были насыщены фразы и обороты, и он стремился прочесть не только литературные произведения, но и разные грамматики и трактаты по спряжению глаголов, а также переписку писателей, из которой узнавал, как вызревает и строится произведение. Потом, насладившись хитроумностью языка и его использования, он снова погружался в роман, и жизнь озарялась по-новому.

– Вам понравятся и другие земные идиомы, – сказал ему Глава Совета, с которым он однажды поделился своим восхищением французским языком. – Но я не так высоко ценю разгул изобретательности, и чтение, которое вызывает у вас такой восторг, оставляет меня в недоумении; мне намного больше нравится человеческая музыка.

Недвижное путешествие чтения раскрывало перед ним мир, к которому его сознание никогда бы не получило доступа посредством туманов, точно так же как ему было бы не дано понять послание Диких Трав, если бы не бдение за сказками и легендами на ферме «У оврага». Как на влажной ткани проявляются чернила и краски, так и человеческие фантазии заставляли мир проявлять свои невидимые пласты, которые и представали, нагие и трепещущие, при ярком свете дня. В этом и заключались истинные чары вымысла – в сложном плетении, где лицевая сторона ткани не так важна, а вглядываться следует в проступающие легким мерцанием водяные знаки основы. Этот невыразимый трепет подменял рассудочные объяснения на понимание сердцем, и Петрус не считал, что персонажи сказок и романов менее реальны, чем существа, встречавшиеся ему в повседневной жизни, той, которая проходит в путешествии движущемся и так мало говорит о намерениях и душах. Забавно, но он никогда не ощущал себя эльфом так сильно, как когда бродил по землям людей, чтобы окончательно почувствовать себя человеком, едва вернувшись в туманы. Когда он проходил по виноградникам Франции или Италии, он с нежностью думал о своей стране поэзии и чая; а стоило ступить в Нандзэн, и он начинал страдать по небрежным человеческим манерам, по таланту людей делать жизнь упоительной, бросая в нее семя несовершенства, которое и прорастало гениальностью. Наконец, Петруса восхищало вино, и, чтобы завершить список его милостей, виноделы тоже рассказывали ему свои истории; эти истории питались корнями уходящей в землю, прежде чем вознестись к небу желаний и грез, лозы. Оттого он и понимал, что не вино выполняет ту же роль, что и чай эльфов, а вымыслы, катализатором которых оно является, поэтому само вино – лишь метафора, а не причина чуда. Однако признаваться в этом он остерегался, отчасти потому, что хотел продолжать пить, и отчасти потому, что заподозренное им еще на ферме «У оврага» подтверждалось всякий раз, когда он присасывался к бутылке.

В противоположность людям, которых выпивка приводила в беспомощное состояние, Петрусу вино придавало неожиданные свойства. Конечно, он чувствовал опьянение, которое заставляло мир плыть к приятным берегам, и, как любой другой, начинал мести языком после первых стаканчиков. Но это ничуть не умаляло его обычных умений, да еще и открывало в нем редкостные таланты, как выяснилось в случайной драке, в которую он невольно ввязался на одном постоялом дворе в Монтепульчано, городке в Центральной Италии, где остался переночевать после визита в их винные подвалы. Он коротал там время, смакуя последний графинчик тосканского, и даже не понял, с чего все так разгорячились, но парни вдруг набросились друг на друга, вопя что-то на местном наречии и раздавая тумаки налево и направо. Так вот, во всеобщем переполохе Петрус умудрялся ловко уклоняться от ударов: чем неувереннее он стоял на ногах, тем легче нарушал стратегические планы противников, чьи убийственные замахи оказывались бессмысленными, поскольку приходились в пустоту. Надо же! – в полном восторге подумал он, когда здоровяк в два раза выше его, пребывая в уверенности, что ухватил его за ворот, со всего размаха вмазался в стену. Петруса опять занесло прямо перед носом другого, и тот измолотил воздух там, где эльф был на секунду раньше, потом он весьма своевременно рухнул на пол перед третьим, который уже тянул к его шее свои толстые волосатые лапы. Когда сражающиеся дошли до полного изнеможения, он, единственный, кто еще стоял на ногах, добрался до своей комнатушки на втором этаже и заснул сном праведника.