– Потому что он может тебе помочь, сынок. Я офицер британской армии и понятия не имею, как взрастить твой талант, как помочь тебе реализовать потенциал. – Он покачал головой. – В отличие от тебя я не вижу цвета, я даже не могу сыграть на фортепиано «Собачий вальс». Это вне моей компетенции. – Он вздохнул. – Льюис может помочь тебе совершенствоваться. Обещаю… Я люблю тебя, сынок. Все, что я делаю, я делаю ради тебя…

Я часто заморгал, чувствуя внутри болезненную пустоту. У озера я просидел часа два. По дороге домой купил себе буррито на завтрак, а возле здания музыкальных классов остановился. В душе боролись противоречивые чувства. Мне так сильно хотелось снова принять все это: музыку, любовь к игре, страсть к сочинительству. Но тьма, в которой я прятался три года, не желала так просто сдаваться и затаилась, приготовившись снова все это поглотить. А потом в памяти всплыло лицо Бонни, и меня затопило чувство бесконечного покоя. Я вошел в здание и увидел свет в кабинете Льюиса.

Стиснув зубы, я занес руку, намереваясь постучать в дверь, но замер и перевел дух. «Что ты творишь, Дин?» – спросил я себя. Но потом мне вспомнилась улыбка Фаррадей, и я решительно постучал.

– Войдите? – не то вопросительно, не то повелительно отозвались из кабинета. Я толкнул дверь. Льюис стоял за письменным столом, на котором в беспорядке лежали ноты. Профессор был в очках – прежде я ни разу не видел, чтобы он их носил.

– Кромвель? – удивленно воскликнул он. В кабинете царил ужасный беспорядок: похоже, профессор вообще не спал.

«Добро пожаловать в наши ряды».

– Льюис. – Я сел в стоявшее перед столом кресло. Преподаватель, не спуская с меня тревожного взгляда, сел и собрал разбросанные ноты.

Я успел мельком разглядеть пару тактов. Льюис замер, потом протянул мне листы так, чтобы я мог видеть написанное.

– Что думаете?

По его тону я понял: ответа от меня не ждут. Вот только заметив написанные от руки ноты, я уже не мог отвести взгляд. Профессор написал партии почти для всех инструментов оркестра. Я пробегал глазами ноты, и в моей голове вспыхивали разноцветные рисунки. Наконец я просмотрел все.

– Хорошо. – Я произнес это небрежно, хотя на самом деле произведение получилось просто отличное. И, судя по лицу Льюиса, он и сам это знал.

– Работа еще не закончена, но я уже ею доволен.

Я поглядел на фото, на котором Льюис дирижировал оркестром в Альберт-холле. Я всегда так делал, приходя в этот кабинет.

– Для чего это? – Я указал на стопку нот в руках Льюиса.

– Через несколько месяцев Национальная филармония устраивает большой праздничный концерт в Чарльстоне, чтобы отпраздновать появление новой музыки. Меня пригласили в качестве дирижера, и я согласился.

Я нахмурился:

– Мне казалось, вы больше не дирижируете, когда оркестр исполняет вашу музыку.

– Верно. – Он рассмеялся и покачал головой. – Последние несколько лет я провел в тихом, спокойном местечке… – Он не закончил предложение, но я догадался, что профессор говорит о своих проблемах с наркотиками и алкоголем. – Словом, я решил, что пришла пора перемен. – Он подался вперед и облокотился на скрещенные руки. – Сейчас утро воскресенья, Кромвель, а у вас такой вид, будто вы тоже всю ночь не спали. Чем я могу вам помочь?

Я уставился на свои руки, сжимающие ноутбук. Кровь стучала у меня в ушах. Льюис ждал, что я отвечу. Не зная, с чего начать, я уже хотел встать и уйти, но перед глазами появилось лицо Бонни, и я словно прирос к месту.

Перекатив во рту пирсинг, я выпалил:

– У меня синестезия.

Льюис приподнял брови, потом кивнул. Он совершенно не выглядел удивленным, и я догадался, как обстоит дело.

– Мой папа… – Я покачал головой и даже издал короткий смешок. – Он вам рассказал, да?

Льюис смотрел на меня с нечитаемым выражением лица. Была ли это жалость или сочувствие?

– Да, я знал, – подтвердил он. – Ваш отец… – Он пристально наблюдал за мной. Я его не винил: в конце концов, в нашу последнюю встречу я едва не вцепился ему в глотку, стоило ему упомянуть моего отца. – Он связался со мной, когда я был в Англии с гастролями.

– В Альберт-холле. – Я указал на висевшую над столом фотографию. – Он привел меня туда, чтобы познакомить с вами. Мы все туда пришли: я, мама и папа. Он тогда приехал на побывку из армии.

Льюис одарил меня натянутой улыбкой.

– Да. Это я пригласил вас на тот концерт, только я не… – Он вздохнул. – Тогда я был не в лучшей форме. На тот момент моя зависимость довела меня до критической точки. – Он посмотрел на фотографию. – Той ночью я едва не умер. – Профессор побледнел. – Тот день стал для меня поворотной точкой.

– А какое отношение тот случай имеет ко мне?

– Я вас запомнил. У меня почти не осталось воспоминаний от того вчера, и все же я запомнил, как знакомился с вами. Мальчик с синестезией, способный сыграть все, что угодно. – Льюис сложил ладони «домиком» и указал на меня. – Мальчик, который в десять лет мог создавать шедевры.

Меня окатило холодом.

– Я подвел вашего отца, Кромвель. Прошли годы, прежде чем я более-менее пришел в норму, в своем прежнем состоянии я был неспособен вам помочь. Я связался с ним, даже приехал в Англию, вот только вы уже утратили любовь к написанию музыки. – Он посмотрел мне в глаза. – Услышав о его смерти, я… Мне захотелось выполнить обещание, которое я дал ему несколько лет назад: помочь вам. Помочь развить ваш талант.

Мне стало трудно дышать, так всегда происходило, когда я думал об отце.

– Я позвонил вашей матери. Мы поговорили, я рассказал, что преподаю здесь, в Джефферсоне, и предложил вам это место. – Льюис снова пригладил волосы. – Я знал, что у вас синестезия. – Он поднял бровь. – И я знал, что теперь вы и слышать не желаете о классической музыке. Я гадал, как скоро ваша природа возьмет верх. – Он понимающе улыбнулся. – Коль скоро вы с рождения способны видеть цвета, вам их не победить.

Я пока не чувствовал в себе готовности говорить на эту тему; вообще-то я явился сюда не за этим.

– Мне хочется объяснить другому человеку, каково это. Хочу показать, что вижу, когда слышу музыку. Хочу объяснить, но понятия не имею, как это сделать.

Льюис прищурился, и на миг мне показалось, что он сейчас спросит, кому именно я хочу все объяснить. Однако профессор предпочел не вдаваться в расспросы.

– Объяснить это человеку без синестезии непросто. Это нелегко сделать даже вам, хотя у вас синестезия. Как можно объяснить отсутствие того, с чем вы сами живете всю жизнь?

Я закатил глаза.

– Именно поэтому я здесь. Хотел спросить, нет ли у вас дельных идей. Вы же учитель музыки, в конце концов. Наверняка уже слышали о таком, изучали или еще как-то сталкивались с этой хренью.