Он побежал вверх, перепрыгнув через разодранную органическую оболочку, и, вернувшись на тротуар, спрыгнул с низкой стенки на тротуар Хоуп-стрит.

И быстро пошел прочь, хромая на каждом шагу.

Краткое видение нормальной жизни, которое пробудил в нем Музыкальный центр, забылось напрочь – его мозг все еще отходил от грубого вмешательства другой личности, но периферическая нервная система решительно направила его на юг, туда, где можно было бы укрыться. Сотрясения от ударов сердца заставили-таки легкие снова заработать, и он, с почти неслышным присвистом в легких, торопливо хватал воздух ртом.

Невыносимые воспоминания старика все еще заполняли его голову, и с каждым шагом он резко выдыхал и тряс головой, потому что наряду с пропитавшими его запахами псины и крови он явственно ощущал в глубине носа сильный и резкий запах сожженных волос.

Призрак мальчика взорвался мгновенной белой вспышкой на полпути между Алем и киноэкраном, опалив экран и самым плачевным образом прервав демонстрацию первого в мире звукового кинофильма, который очень далеко опередил свое время.

Пожар.

Позже Аль объяснил свои повязки тем, что испытываемый им сложный прибор взорвался, когда он находился рядом, и, конечно, пресса приняла его объяснение.

Заголовок «Нью-Йорк таймс» от 21 апреля 1889 года сообщал, что «Эдисон получил ожоги, но продолжает работать».

Даже несмотря на то что уже заканчивался октябрь, утром в эту среду пляжи Санта-Моники были полны народу – серфингисты в черных и бирюзовых гидрокостюмах резвились в безмятежной синеве глубоководья или катались на склонах загибавшихся нефритовых волн, бледный песок плотно усеивали одеяла, зонтики и глянцевые коричневые тела, а на черном асфальте автостоянок сверкали под лучами солнца маленькие и большие автомобили и велосипеды.

В растянувшемся на полторы мили узком, заросшем травой парке у обрыва, вздымающегося над Палисейдс-Бич-роуд, немного севернее пирса Санта-Моники, толпы туристов стекались в деревню из палаток и старых коробок от холодильников и осторожно смешивались с местными бездомными обитателями, потому что на всей территории Города спальных мешков происходил какой-то спонтанный праздник возрождения. Шесть или восемь старух побросали свои магазинные тележки, набитые полусмятыми пивными банками, и неуклюже скакали по траве, рыча «бр-р-м, бр-р-р-м», изображая моторы мотоциклов или завывая, как полицейские сирены, а потом все разом остановились и, хотя их отделяли друг от дружки многие ярды и десятки людей, закричали в унисон: «Остановитесь! Вы на односторонней дороге в ад!» Оборванные старики, очевидно, оказавшиеся во власти некой примитивной евхаристической истерии, косноязычно упрашивали, чтобы кто-нибудь взял их плоть и съел ее, и вдруг все одновременно рухнули на колени и принялись горстями глотать камни и землю. Некоторых туристов начало рвать. В павильоне с каруселью возле пирса Санта-Моники дети кричали и жаловались, что боятся страшных рож в воздухе.

Милей южнее, в Оушен-парке, отдыхавшие вдруг оставили серфинг, и почти сто человек неловко полезли в воду, перекликаясь между собой и отчаянно взывая: «Сестра Эйми! Сестра Эйми!» – обращаясь, судя по всему, к какому-то воображаемому пловцу, оказавшемуся в опасности.

А еще южнее, в Венис-Бич, несколько грузовиков и ковшовый погрузчик обогнули Павильон и съехали на песок, где в сопровождении полиции, расчищавшей им путь, медленно пробирались через толпу, собравшуюся вокруг большой мертвой рыбы.

Она была, несомненно, дохлой и уже начала пованивать, так что люди старались держаться с подветренной стороны за толстой женщиной, которая лихорадочно дымила ароматизированными гвоздикой сигаретами, прикуривая следующую, как только докуривала предыдущую.

Ни один из эксгибиционистов-культуристов не подумал отложить в сторону свои гантели или штангу или встать с мягкой скамьи, чтобы посмотреть через ограду на рыбу. И девушки в темных очках с яркими, словно светящимися, оправами и столь же броских спортивных костюмах в обтяжку продолжали рассекать толпу на Оушен-фронт-вок на однорядных роликовых коньках, и жонглеры, и музыканты со шляпами и раскрытыми чехлами от гитар, предназначенными для подаяний благодарной публики, оставались на своих местах. «Какое-нибудь странное событие может ненадолго отвлечь внимание, – думал Канов, прислонившись к одному из столбов бетонной сцены, – но эти люди знают, что рано или поздно все вернется на круги своя».

Со своего места на сцене он видел поверх людских голов вывески над витринами: «СЭНДВИЧИ У МАЙКА», «СПОРТИВНАЯ ОДЕЖДА «ПИТБУЛЬ», «МИР СЛАДОСТЕЙ/КАФЕ «ПЛЯЖ МУСКУЛОВ»/ХОТ-ДОГИ/ПИЦЦА», а в нескольких кварталах к северу, ближе к Виндвард-авеню, виднелись ряды похожих на палатки киосков, где продавали полотенца, и темные очки, и шляпы, и футболки, и временные татуировки. Здесь, на открытой сцене, солнце грело жарко, но, пробираясь через тенистые участки, он обратил внимание, что ветерок, щедро сдобренный запахами польских колбасок и крема для загара, довольно холодный. Полицейские, гуляющие парами по тротуарам, были одеты в синие шорты и футболки, но, вероятно, несколько часов назад они ходили в свитерах.

Канов сожалел, что не успел переодеться, перед тем как ехать на побережье, но Деларава сказала кому-то по телефону, что направится прямо сюда, и Обстадт приказал Канову как можно быстрее попасть в Венис. Так что он приехал сюда в деловом темно-сером костюме и благодаря темной бороде, вероятно, походил на какого-нибудь террориста.

Над сценой, куда забрался Канов, нависала массивная бетонная конструкция на широких колоннах, и когда он подошел к этому сооружению, вскарабкался по высокой лестнице, то подумал, что оно, вероятно, задумывалось как абстрактное изображение человека, склонившегося над штангой, а позади него, со стороны Оушен-фронт, прижалась к земле громоздкая серая масса гаража, похожая на рычаг, возвращающий игроку шар в автоматизированном боулинге. Канову все это казалось похожим на какой-то сюрреалистический фашистский храм физкультуры из стародавнего документального фильма Лени Рифеншталь.

Он вновь сосредоточился на пляже. Съемочная группа Деларавы начала укладывать в фургон осветительную аппаратуру и шесты микрофонов, явно собираясь уехать. Канов поднялся на цыпочки в своих туфлях от Гуччи, чтобы удостовериться.

«Какого черта, – думала Лоретта Деларава, тяжелой походкой направляясь прочь от рыбины к ухающему прибою, – на пляже болтается столько народу? Неужели он притащил их для прикрытия?»

Песок забился в «липучки», ее туфли расстегнулись, а она не могла застегнуть ремешки без удобного стула. И белые иглы солнечного света, отражавшегося от моря, и жар, поднимавшийся от песка, как от печки, – все было физически тяжелым – она потела под белым льняным облегающим платьем.