Рахманов в своем роскошном кабинете сновал вдоль длинногостола и диктовал что-то секретарше, даме бальзаковского возраста, элегантной иочень деловитой, которая в нем души не чаяла. Он ей платил большойпривязанностью, про деньги, конечно, тоже не забывал. Ее любовь от этого лишьусиливалась, каждому его слову она внимала с видом прилежной ученицы, рождая внем вдохновение. Временами он так вдохновлялся, что не мог остановиться. Онапосле подобных припадков словоблудия неизменно сообщала всем в конторе:«Горжусь, что мне посчастливилось работать с таким человеком», и слезы умилениянеизменно появлялись в ее подслеповатых глазах. Меня она терпеть не могла, яплатила ей взаимностью, о чем она прекрасно знала. Заметив меня, дама слегкаподняла бровь и вздохнула. Неразумную связь со мной она считала единственнымнедостатком Рахманова, впрочем, извинительным. В ее взгляде, обращенном ко мне,читалось что-то вроде: «Кто их поймет, этих мужчин, даже лучшие из них ведутиногда себя как избалованные дети». Она презрительно усмехнулась, оценив мойкостюм, с ее точки зрения, совершенно неприличный, и дорогое пальто, купленное,безусловно, на его деньги. «Неблагодарная дрянь, – говорил еевзгляд. – Можешь сколько угодно вертеть хвостом, Рахманов на тебе всеравно не женится». Я лучезарно улыбнулась ей и сказала громко:

– Здравствуйте, Амалия Кондратьевна.

Она в ответ кивнула. Рахманов, проносясь мимо, указал мне накресло, продолжая диктовать. Амалия Кондратьевна обратила к нему вдохновенныйлик и принялась строчить в блокноте. Я немного поскучала в кресле.

– Если вы надолго, я лучше подожду тебя в ресторане.

– Мы уже заканчиваем, – поспешно ответил он, адама поморщилась.

С ее точки зрения, меня и на порог пускать не следовало.Сделав еще два круга вокруг стола, Рахманов наконец заткнулся.

Тут дверь открылась, и в кабинет вошел Долгих. АмалияКондратьевна расцвела улыбкой и привстала со стула, выражая переполнявшие еечувства легким приседанием. Долгих кивнул ей и тут увидел меня.

– Здравствуйте, Юля, – сказал он, сделав шаг мненавстречу, потом сгреб мою руку и поцеловал со словами: – Прекрасно выглядите.

– Вы тоже неплохо, – ответила я.

Рахманов одновременно с Амалией поморщились, Долгихулыбнулся, в отличие от них, не сочтя мои слова издевкой. Я и не думалаерничать, хотя выглядел он не то чтобы очень хорошо. Седины в волосахприбавилось, глаза смотрели устало, с легким презрением, точно все, что егоокружало, давно и основательно ему надоело. А мне в голову пришла нелепаямысль: интересно, он счастлив? Или все, что он делает, успело превратиться врутину, и он плетется по жизни без чувств, без радости, без надежды, как я посвоей? «Ты еще пожалей его», – мысленно фыркнула я.

– Как ваши дела? – спросил он, а я, признаться,удивилась: что это ему вздумалось затевать светскую беседу?

– Побойтесь бога, – ответила я. – Какие уменя могут быть дела?

– Тогда вы счастливый человек, – засмеялся он.

– Не спорю. – Не знаю, что за черт дернул меняпродолжить: – Слышала о постигшем вас горе, искренне сочувствую.

Вот что ему точно было ни к чему, так это мое сочувствие.Лицо его мгновенно изменило выражение. Взгляд застыл, он смотрел мне в глаза,но ни одна мышца на лице не дрогнула. Он смотрел так очень долго, и окружающиепочувствовали неловкость, все, кроме меня. Я стояла совершенно ошарашенная,потому что видела в его глазах нестерпимую боль, боль, от которой каменеет лицо,а взгляд становится пустым, как у слепца.

Амалия Кондратьевна, подхватив блокнот, поспешно удалилась.Рахманов кашлянул, с недовольством глядя на меня из-за плеча Долгих, и дажеделал какие-то знаки. А мы продолжали стоять и таращиться друг на друга.

– Спасибо, – вдруг сказал Долгих, и лицо еготронула улыбка, точно рябь прошла по гладкой поверхности озера.

– Я не хотела вам сделать больно, извините. –услышала я свой голос, который доносился из дальних далей и вроде бы вовсе непринадлежал мне.

– Я знаю, – ответил он серьезно. – Терятьблизких тяжело. Вам ведь это известно. – Он не спрашивал, а констатировалфакт.

Рахманов приблизился. Долгих обратил на него внимание изаговорил деловито:

– Олег Николаевич, я хотел с тобой кое-что обсудить.

Оба выразительно посмотрели на меня, и я, пожав плечами,удалилась из кабинета. Игнорируя Амалию, я устроилась на диване в приемной илистала какой-то журнал. Секретарша ерзала на стуле, не удержалась и сказала:

– Какая бестактность. Напоминать человеку о его горе,когда он сам не свой, а тут вы со своими глупыми соболезнованиями.

– Почему же глупыми? – удивилась я, не отрываявзгляда от журнала.

– Потому что могли бы понять, любое напоминание о еегибели… ах, что с вамп говорить. – Она досадливо отвернулась, а я подняласьс дивана.

– Скажите Олегу, я жду его в ресторане.

– Олег Николаевич… – начала она, но я перебила:

– Если через час он не появится, может вообще неприезжать. Дама горестно закатила очи, а я покинула приемную.

Рахманов появился в ресторане через пятьдесят минут. Иногдая думала, глядя на него, что Ник, в сущности, прав: чем более разнузданно ясебя веду, тем покладистее он становится. Сейчас он заискивающе улыбнулся исказал с намеком на упрек:

– Я ведь просил подождать меня в офисе. Одинокаяженщина в ресторане выглядит неприлично.

– Плевать мне на это. Твоя Амалия выговаривала мне забестактность. Старушенция мне и так действует на нервы, и я ее замечанияслушать не намерена.

– Между прочим, она права. Не стоило упоминать… японимаю, что ты сочла своим долгом… – перебил он сам себя. – Но все равно,не стоило. Это убийство просто выбило его из колеи. У него был сердечныйприступ, когда он узнал. Вызывали «Скорую».

– Боже, как трогательно.

– Прекрати, – поморщился Рахманов. – Неужелиты не в состоянии не ерничать. – Он махнул рукой в досаде.

– Тогда приглядывай за другом, – съязвилая. – Как бы он с горя таблеток не наглотался.

– Каких таблеток? Слушай, что за юмор, черт возьми? Учеловека горе, он потерял любимую женщину. Впрочем, для тебя чувства ничего незначат. Ты-то уж точно таблетки глотать не станешь.

– У меня другое средство – длительный запой. Пьешьнеделю, и все беды как рукой снимает. Рахманов нахмурился, посверлил менявзглядом.