Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так, видный представитель посткейнсианства Джефри Харкорт выступает за противостоящую крайностям среднюю линию развития. «Мы неизбежно склоняемся к программам среднего пути где-то между безжалостным (но не столь уж конкурентным) капитализмом laissez faire, с одной стороны, и авторитарными, неэффективными экономиками централизованного планирования – с другой» (Харкорт, 2006, p.58). Выбор среднего пути развития означает отказ не только от жестко централизованного планирования, что у нас произошло в начале 90-х гг., но и от рыночного фундаментализма, за который мы твердо держимся сегодня, несмотря на то, что рыночные методы в наших условиях оказались менее эффективными, чем были плановые.
Посткейнсианство, таким образом, альтернативно как классическому марксизму, так и неоклассической ортодоксии. Оно не стоит на позициях полного отказа от частной собственности и выступает также против ее неограниченного господства, за ее использование не только в интересах обогащения собственников, но и во имя повышения благосостояния всего населения. Решение социальных проблем оно видит не в революционном переустройстве общественного здания с опорой на обездоленный пролетариат и беднейшее крестьянство, а в мобилизации творческих сил общества, включая подконтрольный ему частный капитал, на созидание и умножение общественного богатства в целях преодоления бедности и формирования среднего класса и достатка.
В следующей главе мы увидим, что именно сочетание частной инициативы с социальными гарантиями для широких масс населения стало источником высоких темпов роста стран, принявших модель экономики в соответствии с собственной спецификой и интересами. Пока же отметим, что обоснованная в Общей теории необходимость регулирования экономики соответствует нашей специфике и интересам. Такая необходимость является признанием ценности нашего опыта. В рамках кейнсианского регулирования капитализм развитых стран заимствовал определенные черты социализма. Свойственного социализму непрерывного роста экономики не было, фазы спада даже участились, но перестали быть глубокими (что немало), а занятость хотя и не стала всеобщей, но поддерживалась на необычном для этих стран высоком уровне. Это уже было очень много! На основе роста доходов населения возросла доля среднего слоя, а стимулирование экономического роста путем накачивания совокупного спроса было общим свойством кейнсианского капитализма и планового социализма.
В результате синтеза черт двух систем возникло то, чего раньше не было, – кейнсианское государство всеобщего благосостояния. Хотя рост благосостояния бедных слоев произошел не во всех странах, а лишь в центре мирового капитализма, тем не менее, он был ударом по марксистской догматике, утверждавшей, что капитализм в принципе не способен улучшать положение класса трудящихся. Применение кейнсианских рецептов регулирования экономики спутало марксистские карты и в других отношениях. Стало казаться, что на смену laissez-faire пришел регулируемый капитализм, как и предсказывал в свое время такой марксист, как Гильфердинг, за что подвергался жестокой критике со стороны догматического марксизма. Более гладким стал и рисунок бизнес-цикла. Спады стали казаться случайностью, и понятие «кризис» стало заменяться понятием «рецессия».
Кейнсианский капитализм существенно менял представления моего поколения также и о советском социализме. Перед лицом экономического роста и кейнсианского регулирования экономики в западных странах в 60-е годы в нашем сознании начался поворот в сторону отказа от чрезмерной централизации планирования и к признанию необходимости использования рыночных механизмов. Этот поворот известен под названием «косыгинской реформы 1965 года». К сожалению, «пражская весна» 1968 года так напугала советскую бюрократию, что после этого она дала задний ход. Тем не менее становилось все яснее, что советская модель социализма страдает такими пороками, которые обуславливают ее замену другой моделью, альтернативной также капитализму частной наживы любой ценой.
По мере того как коммунистические иллюзии все больше рассеивались, а пороки реального социализма становились все более очевидными, в СССР нарастал критический дух. Умеренные формы критического отношения к реальному социализму в 60-е, 70-е и 80-е годы охватили все звенья советской системы. Но никто о полной замене социализма капитализмом, а тем более о лишении прав граждан на принадлежавшую им долю в общенародной собственности не говорил. В реальности произошло то, чего мы не хотели. Вместо необходимой нам западной демократии мы приняли модель тоталитарного господства частного капитала, при котором экономика оказалась гораздо менее эффективной, чем при советской бюрократии.
По крайней мере, одну из причин такого неблагоприятного поворота событий я вижу в том, что назревшие перемены в СССР существенно запоздали. Если бы перестройка началась, скажем, с приходом к власти Брежнева, в период господства на Западе социал-демократической модели кейнсианского регулирования экономики, во времена Никсона и Брандта, то западное воздействие на нас могло быть благотворным. К сожалению, наши перемены совпали с периодом господства глубоко враждебной ко всему незападному консервативной волны рейганизма и тэтчеризма. Проводимая с тех пор агрессивная политика навязывания своей воли другим, сыграла и продолжает играть роковую роль.
Тогда-то и наметились по крайней мере две крупные перемены, за которые теперь приходится расплачиваться мировым кризисом. Первая состояла в том, что центр тяжести западной экономики сдвинулся с реального сектора на финансовый; вторая – в том, что международная арена спекуляции стала важнее национальной. Этим нуждам теория свободного рынка подходила больше, чем кейнсианство, которое было теорией, во-первых, реального сектора экономики; во-вторых, регулирования экономики в национальных пределах. Кейнсианскую теорию символизировал Генри Форд, который стремился к тому, чтобы рабочие его предприятия зарабатывали столько, чтобы покупали его автомобили. Ортодоксию символизировал Джордж Сорос, не производивший реальные вещи, но зато сорвавший многомиллиардный куш от спекуляций на фондовой бирже.
По принятой тогда доктрине Фридмана money matters выходило, что чем шире рыночная свобода, тем больше успеха в экономике. Именно в этом духе произошли перемены в мировой экономике: переход от фиксированных курсов валют к так называемому свободному плаванию, снижение национальных барьеров для движения товаров, капиталов и рабочей силы, создание широкой системы финансовых посредников, предоставление банкам права наряду с основной заниматься также коммерческой деятельностью и т. д.
На опасность сдвига от реального к финансовому сектору экономики, чреватой возникновением финансового кризиса, указывал Кейнс, когда писал: «когда расширение производственного капитала в стране становится побочным продуктом деятельности игорного дома, трудно ожидать хороших результатов. Если смотреть на Уолл-стрит как на институт, социальное назначение которого заключается в том, чтобы направлять новые инвестиции по каналам, обеспечивающий наибольший доход в смысле будущей выгоды, то его достижения никак нельзя отнести к разряду выдающихся триумфов капитализма, основанного на laissez faire» (Кейнс, 1993, с. 347).