– Да ничего они не чувствуют – им указку прислали, они помитинговали, чтоб неприятностей не было лично у них.

– А, Сев, – вспомнил папа, – ты же недавно с Шаргуновым в Челябинске на заводе был. Что рабочие говорят?

– Хм, – дядя Сева потянулся, вспоминая что-то занятное. – Говорил в основном Шаргунов. Про антинародный режим, рабочие комитеты, про роль пролетариата… Рабочие слушали с открытыми ртами – наверно, с перестройки такой экспрессии не слышали… Потом, уже после официальной части, один мужик подошел и сказал, что тут не слова нужны, а автомат.

– Во, во, это правильно! – Папа стал наполнять рюмки. – Мне тоже «АКа» часто снится…

Дядя Коля поморщился:

– Что тут правильного? Опять революция?

– А как эту власть свалить? Она до последнего держаться будет. Точнее, до последней капли нефти.

– Так, Роман, ладно, – остановила мама. – Теперь твоя очередь читать.

Папин пыл мгновенно исчез:

– Я же не поэт.

– Не капризничай. У тебя есть стихи. Прочитай то, где считалочка.

– Считалочка? – оживилась Настя. – Вышел месяц из тумана?

– Нет, другая, грустная… Давай, Роман, сегодня я могу требовать всё на свете.

– Искать надо. Я наизусть не помню. – И он ушел на лоджию.

– Хороший кабинет, – оглянулся дядя Сева. – Отсек такой…

– Девочки, – заговорила тетя Лена, – а что вам на Новый год подарили?

– Мне – лампу-Лосяша! – бойко ответила Настя.

– Это что такое?

Мама объяснила:

– Настольная лампа в виде Лосяша из «Смешариков».

– М-м, интересно! А тебе, Даш?

– Сережку…

– Представляете, – стала объяснять мама, – такая сережка красивая, стильная – серебро, – но Даше больно. Обидно: то ли ухо зарастает, то ли она бракованная.

– Покажи, – попросила тетя Лена.

Даша выбралась из-за стола. Сережка лежала в шкатулке на ее письменном столе… Когда вернулась, папа уже нашел свое стихотворение, просматривал его, беззвучно шевеля губами.

– Ну-ка, – тетя Лена приняла сережку на ладонь. – Так, конечно! Она не для уха, а для пупка!

– Бли-ин, – расстроилась мама, – точно! И что делать теперь? Сдать обратно как-нибудь?

– Пусть лежит, – сказала Даша; сообщение тети Лены ее не удивило – сама почти сразу догадалась.

– Только не вздумай ничего прокалывать!..

– Что, мне читать или как? – папа раздраженно перебил маму.

– Да-да, дорогой, извини.

Папа кашлянул, сказал уже по-другому, как-то смущенно:

– Не судите строго… Отглагольных рифм вроде немного… Да, тут слово «шакалит» есть, но прошу учесть, что стих написан задолго до того, как Путин завел на него моду… «Сквозь сон» называется. – Еще кашлянул и начал:

Не у всех, конечно, но у многих:

Не понять, не сделать и не встать.

Хочется прийти в себя, взбодриться,

Сматериться как-нибудь опять.

Но лежу, и холодильник звонко

Сотрясает полочки свои.

Нужно ведь вскочить, ожить, заняться,

Не растрачивать единственные дни!

Не у всех, конечно, но у многих —

Сон глубокий, долгий и пустой,

Как богатыри, лежим вповалку,

Нас не трогает ни холод и ни зной.

Где жена? Ушла она куда-то.

Пошакалит, что-то нашерстит.

Дочка где-то в комнате соседней

Грустную считалочку твердит:

«Зайка бегал по болоту,

Он искал себе работу,

Но работы не нашел,

Он заплакал и пошел».

– Ну ничего, ничего, – похвалил дядя Сева. – Позитива, правда, не много…

– Да уж кто б говорил про позитив! – засмеялась мама. – Так, теперь я… Годичной давности, памяти Егора Свиридова.

Тетя Маша спросила:

– А кто это, извини?

– Парень, которого кавказец застрелил. В голову несколько раз…

– Это тот фанат, что ли?

– Во-первых, Коля, человек! И на его месте любой русский может оказаться. И будут убивать, а окружающие не шевельнутся… Об этом, в общем, стихотворение…

Стоят люди над моим в томате пассерованным телом.

Молча курят, крутят пальцем у виска.

Что я тут валяюсь с порванной грудью белой?

Что я тут блею, зарезанная тупая овца?

Что стоите без дела?

Никто вас, и не мечтайте, не осудит.

Пинайте смело, хорошие мои звери,

Замечательные мои люди.

После этого немного пообсуждали национальные проблемы в Москве. Все в той или иной степени были недовольны обилием гастарбайтеров, хамоватых кавказцев.

– Но ведь это участь всех столиц, – заметила тетя Маша. – Я вот в Хельсинки часто бываю, и там очень много арабов, африканцев, китайцев… А в Лондоне, Париже, Берлине…

– Я поэтому и уехала почти двадцать лет назад из Кельна, – сказала мама. – Там Германии и тогда почти не чувствовалось. Вернулась сюда, а теперь и у нас… еще хуже.

– Ты жила в Германии? – заинтересовался дядя Коля. – На каких условиях?

– Окончила институт и уехала. Работала в Кельнском университете…

– И по своей воле вернулась? – в его голосе слышалось искреннее недоумение.

– Ну да. А что здесь такого?

– Я бы вряд ли вернулся… Я, конечно, люблю Россию, но… но если выбирать между ней и Европой… Здесь жить изо дня в день – тяжело. Невыносимо даже, если сознавать, что живешь. Поэтому вот и глотаем горькую.

– Так, Коль, детей мне не… это. Все хорошо будет в России – мы победим и сделаем…

– М-да, сомневаюсь.

– Так, кто следующий читает? Маш, давай.

– Я не пишу стихов, ты что…

– Зато переводишь. Как раз что-нибудь из современной финской поэзии.

Тетя Маша повспоминала. Вспомнила.

– Да, есть одно. Только оно тоже невеселое.

– Поэзия, как и проза, редко бывает веселой, – сказал папа. – Слушаем.

Всклокоченные деревья стоят вдоль дороги.

Она гуляет в заболоченном парке и плачет о людях,

которые никогда не сумеют полюбить друг друга

с одинаковой силой и одновременно.

В метро пожилые мужчины вянут от остановки к остановке,

и она чует запах их тоски, ползущей туда,

где когда-то у девушек были платьица как цветочные поляны.

Пластмассовые Санта-Клаусы влезают в окна, как воры,