Был вторник. Раньше я бы пошел в «Россию всегда». Сейчас я включил «Celebration of the Lizard» и пытался понять, что значит «согревать атомы».

«Во вторник будет сентябрь, встретишь человека с домашним телескопом, он поможет». Так сказал Володя, сказал странно: «Увидишь его на переходе к бывшему Гоголевскому бульвару в любой вторник».

Я надел подаренный Меркуцио синий пиджак. Мне он был плащом. К тому же карман оттягивала бутылка забытого виски с остатками содержимого.

Закапав капли, вставив аппаратик в ухо, я пожарил яичницу без масла (она опять приклеилась к сковороде), запил ее супом Тамары и заел травяным пирогом. Радиоточка знакомым голосом рассказывала утренние новости:

«Самолет рейса SU61463 Москва – Симферополь, который должен был вылететь из аэропорта Внуково в 9:35 по московскому времени, не смог взлететь из-за атаки гигантских ос, скопившихся вследствие разгерметизации контейнеров в багажном отделении. Вместе с мухожуками осы создали условия, резко затруднившие вылет отдыхающих в Крым. Правоохранители не исключают диверсию. На данный момент опасность миновала. Бояться не нужно ничего».

«Чиновники Министерства образования и науки совместно с Русской паназиатской православной церковью сочли недопустимым упоминание слова “презерватив” во время уроков, посвященных профилактике ВИЧ и СПИД, а также самих данных уроков и соответствующих болезней. Принято решение увеличить часы уроков, развивающих нравственность и верность семейным ценностям. Также во втором чтении принято решение о запрете противозачаточных препаратов и увеличения сроков как за названные болезни, так и за аборты на территории, подконтрольной России. На данный момент опасность миновала. Бояться не нужно ничего».

Я приглушил приемник, закрыл входную дверь, проверил почтовый ящик – ничего. Я даже расстроился: так привык получать записки от непонятно кого. Но увидел на батарее книжку, обернутую в зеленый крафт. Евангелие. В книге было три закладки, я открыл заложенные страницы и прочитал на них фразы, подчеркнутые ногтем. Первая: «Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется».

Вторая: «Но, имея тот же дух веры, как написано: я веровал и потому говорил, и мы веруем, потому и говорим».

Третья: «Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях».

Я подумал, что так много слышу на ухо, что если бы вышел с этим на крыши, то земля бы упала на землю, как случилось с Джельсомино. Но если для этого нужно иметь какой-то правильный масштаб веры, то шансов немного. С другой стороны, я же и тлею, и обновляюсь, так что… На этом я бросил попытки разгадать, как связаны три подчеркнутые фразы. Но знание, что по-прежнему есть кто-то отправляющий мне послания и что я не один в пустом городе, меня чем-то укололо. Скорее счастьем, чем нет. Больше всего мне понравилась фраза «посему мы не унываем».

Держа ее в ухе, я вышел на бульвары.

На спуске с бывшего Рождественского долго выбирал точку, с которой не видно ничего, кроме колокольни Петровского монастыря. Так, как было, когда отец вез меня на «копейке» и притормозил на обочине у съезда к бывшей Трубной площади. Он сказал: «Это одно из мест, откуда Москву можно увидеть так, как ее видели люди за сто лет до нас». Теперь отсюда можно увидеть город восемью глазами: своими сегодняшними, своими почти сорокалетней давности, глазами отца и глазами человека, жившего больше ста лет назад.

Был полдень. Засыпанные черными жуками, на бульварных скамейках спали пожилые бородачи в драных полушубках в полуобнимку с женщинами в широких юбках. На дорожках стояли люди с лицами кирпичей, натертых наждачной бумагой, в дешевых темных костюмах. Они жонглировали телефонами, портфелями крокодильей кожи и сэндвичами. Покачиваясь, выходил из-за столба краснощекий блондин, забывший застегнуть ширинку. Катили коляски или шли вслед за детьми няни. Их тихий разговор переносил в мир молочных зубов, жадных московских родителей, их акцент – в Среднюю Азию, их резкие окрики, обращенные к чужим убегающим детям, – в их тоску по другим городам, где бегают другие дети, так похожие на них, катящих чужие коляски, окликающих чужих детей.

В середине бывшего Петровского бульвара я показал паспорт и медкарту и вошел в троллейбус 31Г. Лучшая новость из всех, что я слышал по радиоточке: «По соображениям экономики в эксплуатацию решено вернуть троллейбусы». Я открыл все окна. Мы плавно поехали, поплыли по бульварам.

1.27

Р.С.Ф.С.Р. Петроградская ж.д. ст. Ржевка, Комсомольское шоссе № 183. Ольге Сергеевне Кузьминой.

Здравствуй, милая Оля!

Сообщаю, что сегодня мой ротный командир получил приказом от комбата тов. Казакова о переводе меня в 4 роту на должность ротного письмоводителя. Хотя мне и не охотно идти в 4 роту, но ничего не поделаешь, не своя воля.

Оля я думаю, что ты сомневаешься в том, что я люблю тебя. Прошу поверь мне на этот раз. Успокой меня хоть на этот раз. Ты знаешь, что у меня нет ни родных, ни знакомых и ближе тебя у меня никого нет. Я не виню, как это случилось, что я полюбил тебя и мне думается, что я тебя никогда не забуду и вообще я жить без тебя не могу.

И так вот решай, если я тебе мил то дай согласие, если нет то отказ.

Прошу тебя, пожалуйста, если ты только меня любишь дай мне честное слово, что ты останешься мне верна, а после Пасхи выйдешь за меня замуж.

А пока до свидания, остаюсь любящий тебя твой друг.

6 /II, 1922 год.

3.51

Я плыл вниз по течению бывших бульваров. Смотри, сказал я невидимой тебе: ты видишь даму в сарафане, раскрашенном золотыми рыбками; косящего блондина с перевязанной головой; беременную нищенку, опухшую, как девочка с персиками; татарина из фильмов пятидесятых, в тюбетейке и с улыбкой, режущей лицо от уха до уха; детей, поющих на гитаре «Мое сердце остановилось»; девушку в парео, наброшенном поверх красного купальника. Эта девушка сказала своей младшей подруге: «Все мы, в сущности, Люся, гифки у Господа Бога» – и через плечо поглядела на меня.

Всех их не было. Троллейбус плыл пустым. И когда кто-то входил в него в ничейные часы между утром и днем, этот кто-то почти не отличался от других. Не был ничуть странным. Все странное стало бывшим. А если люди и сохранили свои странности, то держали их в коробках многоэтажек. Но я-то видел этих людей в разные бывшие годы и мог теперь собирать в своей голове. Поодиночке,