С Одера дул пронзительный ветер; скрываясь от него, Михал прогуливался по Рыночной площади в обществе Казимира Рачинского — бывшего надворного коронного маршалка, который успел уехать из Варшавы в самое утро восстания, бросив свой дворец, и теперь третий год жил в Силезии. Кирпичная Ратуша со стрельчатыми окнами, эркерами и двумя ступенчатыми башенками, разноцветные расписные фасады домов — всё это дышало старой Польшей, Огинскому было больно слышать здесь немецкую речь. Рачинский уверял его, что вопрос о восстановлении польского королевства из провинций, отошедших к Пруссии, уже был решен в Берлине и согласован с правительством Франции; королем предстояло стать одному из младших сыновей Фридриха-Вильгельма — Генриху или Вильгельму, однако с восшествием на российский престол Павла все разговоры об этом затихли. Вот уж пришла беда, откуда не ждали, а ведь все так надеялись, что со смертью Екатерины Польша вернется к жизни…

В Дрездене Гедройц и другие эмигранты набросились на Огинского с расспросами: после перемен в России они полностью утратили связь с Польшей и не знали, что там происходит. В Берлине Михал сразу отправился к французскому послу Кайару, с которым подружился еще в Гааге; тот выдал ему паспорт в Гамбург, откуда Огинский через Брюссель приехал в Париж. Было уже второе февраля девяносто седьмого года.

Министр иностранных дел Шарль Делакруа принял его в своем рабочем кабинете и проговорил с ним несколько часов, внимательно слушая и задавая много вопросов. Но лишь только Огинский задал вопрос ему — каковы намерения Директории? На что конкретно могут рассчитывать поляки? — он спрятался за туманом слов: правительство на стороне поляков и непременно воспользуется возможностью восстановить Польшу, но время пока не пришло… Французские войска одерживают славные победы в Италии: заняли Мантую, Фаэнцу, Анкону, но вот роялисты, священники и эмигранты мутят воду, разжигая мятежи внутри страны. Давайте встретимся еще раз через две недели? А вы пока подробно опишите всё, что рассказали мне сегодня.

Работая над своей запиской о политической ситуации в Константинополе и положении в Галиции, Огинский узнал о заключении мирного договора в Толентино между Францией и Папской областью. После девятимесячных бесплодных потуг Бонапарт произвел кесарево сечение: девять тысяч французских солдат вошли на территорию Папской Романьи, не оставив понтифику выбора. Пий VI должен был разорвать все заключенные им союзы против Франции, признать Республику, окончательно отказаться от Авиньона вместе с графством Венессен, оккупированных французскими войсками, уплатить контрибуцию в тридцать шесть миллионов франков, передать Франции восемьсот кавалерийских и столько же упряжных лошадей, буйволов и тому подобное. Но наибольшее возмущение итальянцев вызвал пункт о вывозе из Ватикана более сотни произведений искусства и пятисот древних рукописей по выбору французских комиссаров, получавших право войти в любое помещение, включая храмы. Когда аббат Лоренцо Калеппи, ведший переговоры от имени Римской курии, заявил свой протест, Бонапарт ответил ему кратко: «Vae victis» — горе побежденным…

***

Тутолмин как уехал в Петербург в конце ноября, получив известие о кончине императрицы, так и не возвращался, а о муже ни слуху ни духу. Пани Анеля не сидела сложа руки: писала к своим братьям в Белоруссию, сыну Юзефу в Петербург, всем знакомым, там проживавшим, даже графу Ферзену, отозванному в столицу еще позапрошлым летом, — просила похлопотать, разузнать, сообщить ей, что да как, заступиться за пана Бенедикта, если надо… Ответ пришел только от Юзефа, да и то не по делу.

Юзеф писал, что курляндский генерал-губернатор Пётр Пален был в декабре назначен шефом Рижского кирасирского полка, но тут же попал впросак. В Риге готовились встречать бывшего польского короля Станислава Августа Понятовского, приглашенного императором в Санкт-Петербург: на улицах расставили почетный караул, во дворце наместника приготовили обед… А король в назначенный день не приехал. Зато в Риге оказался опальный князь Зубов, Платон Александрович, следовавший в Литву. Путешествовал он в генеральском мундире; кто же мог знать, что он теперь лицо партикулярное? Караул отдал ему честь, князь отобедал за парадным столом, а генерал-губернатор еще и проводил его до Митавы. Государь, узнав об этом, пришел в неистовство, и за «подлости», оказанные в проезд князя Зубова через Ригу, Пален был уволен от должности губернатора, а потом и вовсе выключен из службы. Между тем Таврический дворец, где когда-то светлейший князь Потемкин устраивал сказочные праздники в честь великой Екатерины, император отдал под казармы конногвардейскому полку. Мебель, печки, паркет — всё, вплоть до дверных ручек и прочих мелочей, оттуда забрали для нового неприступного замка, который государь строит для своего постоянного пребывания на месте обветшалого Летнего дворца, при слиянии Мойки с Фонтанкой. В Таврическом же устроили манеж и конюшни, прибив к мраморным колоннам бального зала доски, чтобы сделать стойла для лошадей…

Зачем пани Анеле об этом знать? Или сын так ей намекает на переменчивый характер нового императора? Мол, лучше лишний раз не напоминать о Булгарине, еще неизвестно, как всё обернется в следующий момент?

Февраль на исходе; девятого марта в Минск съедутся помещики, мещане и купцы на контракты. Будут продавать, закладывать и выкупать имения, судиться и рядиться, разговаривать о ценах на хлеб, водку, шерсть, лес, смолу, голландское полотно и китайский чай… Разве можно это вынести женщине с истомившимся сердцем? Пани Анеля снова велела всем домочадцам собираться и выехала в деревню. И что же — на крыльце их встречал сам пан Бенедикт! Он возвратился только накануне.

За эти четыре месяца Булгарин ужасно переменился: похудел, поседел, постарел лет на десять. Веселость его исчезла; он больше не шутил, был молчалив и мрачен, никуда не выезжал и никого не принимал; ходил, как бирюк, с ружьем вокруг дома или по опушке леса. Сына не отпускал от себя ни на минуту, словно не мог на него наглядеться; играл с ним, даже спать укладывал в одной комнате с собою. Пани Анеля плакала тайком, опасаясь тяжелой болезни. Такая меланхолия и мизантропия, отнюдь не свойственные ее супругу, могли быть следствием разлития желчи, а ей совсем не хотелось овдоветь в другой раз…

Однажды в Маковищи пришел стрелец — проситься на службу — и привел с собой охотничью собаку. Хмуро выслушав управляющего, пан Бенедикт сказал:

— Человека не надобно, а собаку куплю: собаки не изменяют и не торгуют своею породой!

Петербург… Зачем ему в Петербург? Там сейчас холодно, сыро и уныло, от свинцовой Невы и черной Мойки поднимаются густые туманы, проникают в легкие и скапливаются там в виде жидкости, мешая дышать (так объяснил доктор Беклер), а у Понятовского недавно вновь был тяжелый приступ удушья после прогулки по берегу Немана. Нет, он поедет в Рим, как и собирался. Зайдет в церковь Санта-Мария-Маджоре на Эсквемелине, похожую на двуликого Януса своими разными фасадами, поклонится святому вертепу — яслям младенца Христа, застынет в немом восхищении перед древними мозаиками… Посетит церковь Иисуса, где покоится прах Игнатия Лойолы, — наглядно показывающую, что внутренний мир важнее внешнего лоска; именно по ее образцу строили все иезуитские храмы в Речи Посполитой… Может быть, если хватит сил, поднимется по Лестнице Пилата в Санкта-Санкторум… Хотя вряд ли он сможет взойти на коленях на все двадцать восемь ступеней… Да и полученное таким образом отпущение грехов не исправит последствий его ошибок, совершенных в земной жизни…