Даже не спрашивайте, как работает моя необузданная мысль, по каким принципам перескакивает с пятого на десятое. Просто взаимозависимость вызывает ассоциации с бюрократией – а почему, я не в курсе. И вот уже в висках бьется вопрос: а где наши с мамой документы? Где карточки соцзащиты, где свидетельства о рождении? Дома, в Сиэтле, мама держала их в сейфе; я так и не сумела разгадать код, сколько ни пыталась. Мама не из тех, кто потащит на летний отдых все бумаги; но и не из тех, кто не позаботится прихватить самые важные документы на всякий пожарный случай. Следовательно, они должны быть где-то здесь.

Мысль потрясает меня; роюсь в ящиках как сумасшедшая. Пусто. Пусто. Пусто. Сдергиваю ящик с шарниров, вещи летят по всей комнате, будто торнадо прошелся. Наконец в дальнем углу Ричардова шкафа, там, где висят мамины платья и блузки, обнаруживается ненадписанный пакет из коричневой бумаги. Наши с мамой свидетельства о рождении, наши карточки соцзащиты, мамина страховка. И еще длинный конверт. Обратный адрес – юридическая контора в Вашингтоне. Выхватываю свое свидетельство о рождении, разворачиваю, чудом не порвав. Вивьен Ирэн Александер. Ну да, мама назвала меня в честь обеих своих бабушек. Мне всегда нравилось, что инициалы образуют полноценное слово. Родилась в Олимпии, штат Вашингтон, 23 июля. Как раз на стыке двух знаков – ранимого Рака и необузданного Льва. Впрочем, сама я себя считаю Львом. РРРРР! Мать: Кэрри Роуз Александер.

Отец: Джеймс Буковски.

Вдох. Приступ удушья. Длинный выдох. Грудная клетка ходит ходуном.

Дрожу, словно какая-нибудь зверушка перед землетрясением; слезы набегают прежде, чем дочитываю документ…

Я все еще жива? Странно.

Трясущимися пальцами вынимаю листок из другого конверта. В нем сказано, что опека надо мной полностью передается моей матери, а это значит, отец не имеет права возникнуть у нас на пороге и предъявить на меня права. Документ нотариально заверен еще в год моего рождения. Внизу – подпись отца, невнятная закорючка. Единым махом отец вычеркнул меня из своей жизни.

Моего отца зовут Джеймс Буковски. Место рождения – Беркли, Калифорния. От новой информации сводит скулы. Кровь кипит в венах, зудят нервные окончания. У моего отца есть имя, это имя – Джеймс. У него есть фамилия – я бы никогда такую фамилию не угадала, даром что могла бы ее носить, сложись все иначе. Как отца называют близкие – Джим? Джимми? Он так и живет в Беркли или переехал? И почему, почему, почему мама так со мной поступила? Почему она меня изолировала от отца? Может, он – социально опасный тип; может, мама меня защищает?

Наверно, до сих пор я считала, что никогда ничего об отце не узнаю; а вот хотела ли я знать? Хотела или нет? Нет, не хотела. А теперь хочу. Я не знаю. Я сама не знаю.

Как ни дорога мне моя прежняя жизнь – жизнь балерины из двадцатых годов, – я безмерно благодарна настоящему времени за наличие интернета. Я залезла в поисковик, печатаю, щелкаю мышью, пальцы стынут и дрожат. Сколько же личной информации можно вот так вот запросто найти – просто мороз по коже! Хотя сегодня это мне на руку.

Джеймс Буковски из Беркли? Есть такой. Вот он. Работает в колледже. Уж не музыку ли преподает? Может, и профессорскую степень имеет? Ну правильно – в молодости любил рок, потом стал педагогом. Вполне могло такое случиться.

Только мне надо знать наверняка. Даже если это не он – мне все равно надо знать.

Мысли высвобождают самые-самые тайные мечты. Те, что всегда были со мной, те, которым я не давала ходу. Что у папы есть доисторический проигрыватель и раритетная коллекция виниловых пластинок – под них мы будем танцевать у него в гостиной. Что папа патологически не умеет готовить, яичницу называет «фирменным блюдом» и, если очень постарается и задымит все окрестности, состряпает-таки на гриле жалкий вегетарианский бургер. И что папа сто лет собирает винтажные шляпы – котелки, федоры и кепки-восьмиклинки – и даст мне их поносить. Может, у него и татуировки имеются. Интересно, какие? Может, мы вместе пойдем в тату-салон и сделаем одинаковые татушки. Что-нибудь этакое, что будет символизировать свойственную нам свободу духа и связь между нами, которая не мешает каждому оставаться независимым.

И вот я седлаю Шери – так я назвала скутер – и напяливаю шлем, потому что после поездки по хайвею без шлема буду похожа на чучело. Я классно выгляжу в своих любимых закрытых туфлях на каблуках и с ремешком и в белой блузке с воротничком. Тем более что на мне чудесная юбка – до колена, из тех, в которых здорово кружиться, потому что выкройка представляет собой идеальный круг. Я сама ее сшила из винтажной ткани: фон белый, по нему – красные, персиковые, синие цветы. Придется плотнее стискивать колени, не то подол парусом поднимется. А хоть бы и так – кому какое дело? Мне есть о чем думать, помимо так называемых приличий; мысли клубятся, словно облака над горизонтом, подхватывают меня, уносят.

Я даже вещи не пакую. Зачем? В Беркли все станет ясно. Либо тамошний Джеймс Буковски – не мой отец, и тогда я просто развернусь и уеду. Либо он – мой отец, и тогда он мне все необходимое купит. Я взяла только сотовый и помаду, а кредитная карта с удостоверением личности и так уже в моей любимой сумочке лежали. Адрес берклийского Джеймса Буковски выписан на бумажку. Поисковик выдал, что дом взят в ипотеку; отсюда вывод – в Беркли наверняка живет именно мой отец. Впрочем, я нахожу дом, лишь изрядно поколесив. Останавливаюсь у подъездной дорожки, спрыгиваю с «Веспы». Добралась наконец.

Дом просто классный. Такой уютный, такой весь из себя загородный. Кирпичный. С виду дорогой; дороже, чем я ожидала. Ну да это не имеет значения. Потому что настал мой час. Через несколько мгновений я увижу папу. Знаю, знаю: может, это и не он. Но если это он – вот будет ему сюрприз! Столько лет папа самоустранялся из моей жизни, и все из-за дурацкой бумажки с печатью. Но я нашла его, и сегодня, сейчас он сможет со мной познакомиться. Мы с папой восполним все пробелы, все пустоты в наших душах. Мы были обделены: он не знал дочки, я росла без отца. Ступаю на крыльцо. Сама себе кажусь сопливой девчонкой, которая благотворительным печеньем торгует. Но кулак сам находит дверь, костяшки пальцев стучат по ней, и не проходит и секунды, как дверь открывается.

– Здрасте. – Мой голос тоже звучит совсем по-детски, тоненько. – Вы – Джеймс Буковски?

– Он самый. А в чем дело?

Нет, не может этот человек быть моим папой. Во-первых, папа моложе; папа должен быть ровесником маме. Во-вторых, на этом напялен галстук, и рубашка у него свежеотутюженная, даром что рукава закатаны. Волосы на висках уже седеют, и вдобавок – этакая пижонская, щипаная бородка. Но у него синие глаза и густые брови – как у меня, совсем как у меня. Нет.

– Извините, вы, случайно, не… – начинаю я. – Вы не музыкант Джеймс Буковски?

– Нет. Я – профессор.

Он напрягся. Наверно, думает, что я – фанатка буйнопомешанная.

– Я преподаю экономику. Так в чем дело?

Значит, все-таки не он. Чувствую облегчение; или это только кажется?