Урк стоял белый как мел. По его подбородку бежала струйка крови. Глаза были озерами боли, в которых искалеченными рыбами метались его несчастные мысли. Он хохотал беззвучным сумасшедшим смехом. Мириам, ни жива ни мертва от страха, вжала голову в плечи.

– Мы с водяными крысами… проиграли, – бормотал он тихо, безжизненно. – Мы разбиты. Мы думали свить для нее гнездышко у Крапивного колодца, как только расцветут баклажаны. А она ушла к нему, грязная лгунья… – Он задохнулся и мгновение силился раздышаться. – Когда ей был час от роду, я кровью водяной крысы начертал на ее бутылочке свой знак. Она была моя, моя… И она ушла… Зачем только я воображал ее моей?..

Он повернулся к сжавшейся от ужаса Мириам.

– Эй, ты! Тогда я возьму в жены тебя. Пусть ты грязная, я возьму тебя, и мы вместе будем валяться в тине. Скоткраддеры живут в «Кручине», сколько она стоит, а теперь будут и Муривеи.

И тут вперед выступила миссис Муривей – до сих пор она деловито намазывала масло на хлеб в дальнем конце кухни, а теперь уперла руки в боки и шагнула к Урку.

– Кто бы говорил про грязь? Глянь на свои штаны и куртку! Да от тебя твои любимые водяные крысы сбегут! Лучше бы ты меньше общался с водяными крысами, а больше – с мылом и мочалкой!

Неожиданно ее поддержал Марк Скорби, сочувственно подав голос из дальнего конца кухни:

– Да, верно говоришь.

– А тебе не обязательно за него выходить, голубушка, если не хочешь, – продолжала миссис Муривей, поворачиваясь к Мириам. – Ты еще молода, а ему пошел пятый десяток.

– Не важно. Я пойду за него, коли зовет, – весело ответила Мириам. – А ежели мне надоест, что грязный, скажу – помоется.

Урк дико расхохотался, притянул Мириам к себе и яростно поцеловал в губы. Тетя Ада Мрак, задыхаясь от гнева, хотела ударить их «Бюллетенем молокозаводчика», но промахнулась. Тут силы ее оставили, и она осела в кресле.

– Идем, моя красотка, моя горсточка грязи. Я отнесу тебя на Крапивную закраину и покажу водяным крысам! – Лицо Урка раскраснелось от страсти.

– Как?! Среди ночи? – возмутилась миссис Муривей.

Урк одной рукой взял Мириам за талию и дернул, но не сумел оторвать ее от пола. Он чертыхнулся, встал на колени, обнял ее двумя руками, однако поднять все равно не смог. Тогда Урк ухватил Мириам за плечи и под коленками. Она приникла к нему, и Урк, пошатываясь, осел на пол.

Миссис Муривей неодобрительно прищелкнула языком, а Марк Скорби из угла посоветовал Урку посадить девушку себе на закорки.

Наконец Урк поставил Мириам посреди кухни, отошел на несколько шагов и с разбегу подхватил ее на руки. Марк Скорби, наблюдавший за ним с большим спортивным интересом, распахнул дверь, и Урк со своей ношей выбежал в напоенную свежими ароматами ночь.

Воцарилась тишина.

Дверь медленно качалась на холодном ветру.

Все в кухне, замерев, ждали, когда раздастся грохот, означающий, что Урк упал.

Когда грохот наконец раздался, Марк Скорби закрыл дверь.

Было уже почти четыре. Эльфина снова заснула, и все работники, за исключением Марка Скорби, тоже. Алая куча углей в камине то темнела, то разгоралась от сквозняка, которым тянуло из-под двери.

Флора отчаянно хотела спать; она чувствовала себя на пьесе Юджина О’Нила, где действие тянется и тянется часами, пока зрители не вскочат и не потребуют антракта.

Чувствовалось, что забава всем уже порядком надоела. Юдифь, ссутулившись в углу, в мрачной задумчивости смотрела на Сифа из-под ладони. Рувим мрачно ссутулился в другом углу. Цветы живохлебки увядали на глазах. Сиф вытащил из кармана эротический журнал и разглядывал фотографии.

Только тетя Ада сидела очень прямо, устремив глаза вдаль. Ее губы шевелились. Флора, расположившаяся на столе, разбирала бормотание старухи, и оно отнюдь не обнадеживало.

– Они уходят… ушли… Эльфина… Амос… и теперь я одна в сарае… Кто их забрал?.. Я должна знать… должна знать… Эта гадкая девчонка… Дочь Роберта Поста…

Куча догорающих углей, медленно погружаясь в последний сон, бросала тусклые отблески на старческое лицо, придавая ему сходство с каменной резной фигурой в готическом соборе. Ранетта уже некоторое время шаг за шагом приближалась к двоюродной бабке и теперь стояла совсем близко, глядя на нее безумными голубыми глазами.

Внезапно, не поворачиваясь, тетя Ада ударила ее «Бюллетенем молокозаводчика», и Ранетта отскочила обратно в угол.

С венка на угли упал увядший цветок живохлебки.

Было половина пятого.

Вдруг Флора почувствовала, что ей дует в спину. Она с досадой обернулась и увидела прямо перед собой Рувима: тот открыл дверь во двор, почти незаметную за широким выступом камина.

– Уходи – беззвучно прошептал Рувим, – тебе пора спать.

Изумленная и благодарная, Флора тихонько разбудила Эльфину. Обе, не дыша, слезли со стола и на цыпочках прокрались к выходу. Рувим выпустил их наружу и бесшумно притворил дверь.

Они стояли во дворе на пронизывающем ветру. На темно-лиловом небе проступали первые рассветные полосы. Путь к спальням был открыт.

– Рувим, – проговорила Флора; от усталости она еле ворочала языком, но про вежливость не забыла, – ты просто ангел. Почему ты так поступил?

– Ты убрала старого черта у меня с дороги.

– А… вот почему, – зевнула Флора.

– Да… и я не забываю добра. Теперь ферма точно будет моей.

– Конечно, – дружелюбно ответила Флора. – Представляю, какая это для тебя радость.

В кухне у них за спиной раздались крики. Скоткраддеры принялись ругаться по новой.

Однако из-за чего именно, Флора так и не узнала. Она, засыпая на ходу, поднялась к себе в комнату, кое-как разделась и рухнула на кровать словно подкошенная.

На счастье, следующий день был воскресеньем, так что все могли долго лежать в постели и оправляться от ночных переживаний. По крайней мере так поступили бы в других семьях. Однако Скоткраддеры не походили на другие семьи. Жизнь в них бурлила яростней, так что к семи почти все встали и в той или иной мере занялись делами.

Больше всего дел, разумеется, было у Рувима, который после отъезда Амоса чувствовал себя хозяином фермы; удовлетворенное вожделение медленно пульсировало в его жилах, когда он приступил к ежеутреннему подсчету куриных перьев.

Пру, Сюзанну, Летти, Фебу и Джейн Адам в половине шестого отвез в Воплинг и вернулся как раз к утренней дойке. Он был по-прежнему ошарашен помолвкой Эльфины. В его морщинистых волосатых ушах звучали давно забытые свадебные колокола и обрывки песенок, которые распевали в деревнях до рождения Георга IV:

Цветут рута и чабрец,

Идут девки под венец, —