В книге «Животный капитал» канадский культуролог Николь Щукин анализирует культурное значение эксплуатации животных. Обращаясь к истории торговли пушниной, она исследует, как охота на животных ради меха – традиционное занятие эскимосов и алеутов – превратилась в центральный элемент новой культурной идентичности, объединяющей аборигенные народы и колониальное сообщество единым ностальгическим сюжетом. Действуя как посредники и торговцы, французские и английские переселенцы способствовали радикальному расширению и инструментализации пушного промысла. Оккупация традиционной ниши аборигенов, которые охотились на зверей ради выживания, стала началом «культурного и экологического геноцида»271 с целью перекачивания капитала в экономики империй. Рассматривая рыбалку с бакланами с позиции, предложенной Щукин, мы поймем, что цель реализации этого ремесла изменилась так же радикально, как и охота на песца. В эпоху индустриального производства продуктов питания традиция укаи утратила потенциал как механизм выживания, но сохраняет символическое значение. Ностальгический потенциал рыбалки с бакланами, которую авторы путеводителей по Японии часто сравнивают с ритуальной практикой, питает прибыльную сеть туристических аттракционов. Главные активы этой сети – птицы, лишенные свободы, и рыбаки, которые вместе с профессией отцов наследуют методологию осознанного насилия над дикими животными. Принимая во внимание ограниченное количество разрешений на рыбалку, можно понять, что экономический потенциал этой традиции не является ключевым мотивом ее сохранения. В свою очередь, покровительство императора – знак восприятия укаи как важного элемента национальной идентичности – делает рыбалку с бакланами инструментом поддержания культурной общности в комплекте с другими досуговыми активностями (например, ханами, традицией любования цветением сакуры). Таким образом, и птицы, и рыбаки, и деревья сакуры – живые инструменты поддержания патриотизма. В этом контексте «Последний хранитель» может рассматриваться как важный критический жест, который подчеркивает, что некоторые японцы ставят под вопрос целесообразность насилия над животными, даже если такое насилие требует высокого мастерства и позволяет реконструировать исторический опыт.

Среди российских животных, которые трудятся в рамках культурной традиции, самые известные – эрмитажные кошки, занятые ловлей мышей и крыс в подвалах музея. К концу нулевых, с расцветом культа котиков в интернете, «эрмики» превратились в инструмент музейного маркетинга. Публикация книги Мэри Энн Аллин «Анна и кошки, или Приключение в Эрмитаже» (2007) выявила потенциал эрмитажных котов как посредников в разговоре с детьми об искусстве. У «эрмиков» появился профессиональный праздник, который впоследствии стал поводом для специальных мероприятий: квестов в поисках котов на картинах художников, экскурсий к местам обитания животных – в подвалы и на чердаки, конкурсов и выставок детских рисунков. В 2014 году голландский художник Эрик ван Лисхаут, участник X европейской биеннале современного искусства Manifesta, провел с эрмитажными котами несколько недель, работая над реновацией их жизненного пространства272. Результатом стал документальный фильм «В подвале», а у кошек появились игровые площадки, кухня и прачечная. После проекта ван Лисхаута музей зарегистрировал товарный знак «Эрмитажный кот», положив начало монетизации изображений животных в пятнадцати категориях товаров, включая сувениры, канцелярию, еду и аксессуары для животных-компаньонов. Сегодня у каждого «эрмика» есть ветеринарный паспорт, собственный лоток и корзинка для сна, хотя в сравнении с кошками, которые живут с людьми, в жизни музейных животных больше рисков из‐за доступа на улицу. Как неквалифицированные работники, они легко заменимы: места кошек, погибших под колесами мусоровозов, занимают животные из приютов. Благодаря вниманию блогеров, художников и посетителей «эрмики» превратились в элемент музейной идентичности, поэтому около пятидесяти рабочих мест, принадлежащих им, сохраняются в Эрмитаже независимо от инноваций на рынке борьбы с грызунами. Музей не тратит собственные средства на содержание животных: посетители и благотворительные организации охотно жертвуют деньги на корм, аксессуары и ветеринарное обслуживание. Кошки – представители харизматической фауны, поэтому люди с готовностью заботятся об их благополучии. По этой же причине кошкам легче найти новый дом: если популяция музейных котов превышает лимит, позволяющий им жить относительно комфортно на территории Эрмитажа, лишних животных раздают в семьи. Эрмитажные коты – один из редких примеров, когда труд животных полностью совпадает с естественным образом жизни. В некоторых аспектах их жизнь выглядит более благополучной по сравнению с животными-компаньонами – в конце концов, эффективность работы эрмитажных котов в качестве мышеловов требует уважения их автономии, поэтому им удается сохранить необходимую свободу передвижения для прогулок и охоты, имея при этом возможность рассчитывать на помощь людей в случае болезни или травмы. К тому же их рабочие места менее уязвимы, так как не зависят от симпатий конкретных людей. Такую ситуацию сложно назвать эксплуатацией: животным безразлично, что музей использует их фотографии и истории для привлечения широкой аудитории.

Бывшие тотемы на службе людей

Почему многие люди продолжают считать эксплуатацию труда животных нормальной и даже естественной? Такое отношение формируется с детства: животные постоянно обслуживают людей в русских народных сказках. Волки, орлы, кони, коровы, щуки помогают и дуракам, и царевичам в благодарность за ласку или в оплату долга. Встретив человека с луком и стрелой, уздечкой, удочкой и другими инструментами, способными лишить их свободы или жизни, волшебные животные предлагают ему свои услуги. «Емеля, отпусти меня в воду, я тебе пригожусь», – умоляет Щука, способная управлять предметами и чувствами людей: по щучьему веленью ведра несут себя в избу сами, а царевна влюбляется в неумытого и ленивого крестьянского сына273. Но почему Щука не решается заколдовать Емелю? «Не стреляй меня, царь-государь! Возьми лучше к себе, в некое время я тебе пригожусь!»274 – просит молодой орел, который в день съедает трех быков и три печи хлеба, «разбивает в мелкие щепы столетние дубы и прожигает огнем крепкие города»275. Мы понимаем, что по своим размерам и способностям такой орел сравним с драконами из «Игры престолов». Тогда почему он боится стрелы охотника за дичью? Подобных волшебных гигантов на службе у людей мы встречаем почти в каждой сказке об испытании добродетели людей. Корова из «Крошечки-Хаврошечки» и конь из «Сивки-бурки» в несколько раз крупнее фантастических тварей из вселенных Толкина, Роулинг и Мартина: чтобы свершилось волшебство, девушка и юноша влезают в одно ухо коровы или жеребца и вылезают из другого. Тело животного служит для них убежищем, ресурсом здоровья и процветания276: в голове коровы Крошечка-Хаврошечка может скрыться от глаз сводных сестер и отдохнуть от бесконечной репродуктивной работы, в голове Сивки-бурки Ивана-дурака ждут наряды, баня и парикмахерские услуги – все, что требуется, чтобы превратить простолюдина в царевича. Читая эти тексты сегодня, многие из нас не видят ничего странного в том, что корова сочувствует сироте, которая за ней ухаживает, верный конь спешит на зов доброго