Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из ванной донесся звук спускаемой воды и через пару минут в комнату вошел улыбающийся Шнайдер.
– Только так мы сможем защитить нашу цивилизацию от полчищ жидобольшевиков! – донесся вдруг ор Гитлера с улицы.
Кэт вздрогнула и закрыла окно.
– Наверное, соседи радио включили, – сказала она.
– Достает? – спросил участливо Шнайдер.
– Ужасно.
– Знаете, я вчера видел в кинохронике колонну ополченцев, – сказал задумчиво Шнайдер, – всем уже лет под пятьдесят, в гражданском. Они шли не совсем в ногу, и оружие у них было разное: у кого винтовка, у кого автомат, у кого фаустпатрон. И мне было ясно, что им жить осталось от силы пару дней: вот так, колонной, они подойдут к советским окопам, несколько очередей из пулемета – и они все мертвы: несчастные, оболваненные, замученные люди. Пушечное мясо, необученное, на все согласное пушечное мясо.
«Зачем он это говорит?» – подумал Зельц.
– Каждый день пропаганда делает из нас ходячих деревяшек, – сказал Шнайдер. – Потому что те, кто ее делает – сами злобные буратины, и им нужна компания. Они хотят забрать у нас все: мозг, сердце, желудок. И стоит поверить им – и скоро ты уже встанешь в их деревянный строй и отправишься маршировать по направлению к очередной печи.
– Я им не верю, – сказал Зельц.
– Это хорошо, – кивнул Шнайдер. – Понимаешь, Кристоф, человек очень слаб. Очень-очень слаб. Не будь беспечен, как отец Гамлета. Не дай им лить яд тебе в уши. Ум – это ненадежная плотина. И если в ней появится дырочка размером хоть с мизинец – ее размоет, снесет, и все, что она защищала, погибнет. Не верь никому. Думай, что нужно тебе, а не бешеным мертвякам из отдела пропаганды. Думай, думай.
Зельц кивнул.
– Там был один мужчина в колонне, – задумчиво продолжал Шнайдер, – высокий, в черной шляпе, и смотрел прямо в камеру. А когда колонна уже прошла, он почему-то оглянулся на оператора и внимательно поглядел на него. И мне кажется, что каждый немец – как этот мужчина в колонне. Он что-то хочет сказать, но кому и что говорить? Все уже ясно и спорить бесполезно, или слов нет. Что тут говорить, когда идешь в колонне? И ему ясно, что будет с этой колонной, и почему он в ней оказался, и ясно, что ему не вырваться из нее. Что он может сказать? Можно материться от злобы и бессилия, и это единственное, что остается в этой жизни, которой правят свиноподобные начальники колонн.
Зельц промолчал, не зная, что сказать.
– Ненавижу фашистов! – сказала Кэт.
– Ладно, – сказал Шнайдер, – пожалуй, сегодня не будем долго беседовать, покажи мне быстренько, что там наговорил фюрер, да и закончим, наверное.
Зельц протянул ему стенограмму, Шнайдер быстро пробежал ее глазами и отдал обратно.
– Все как обычно, – вздохнул он. – Мозаичный бред маньяка.
– Я его ненавижу, – сказал Зельц.
– Так убей его, – предложил вдруг Шнайдер.
– Я? – Зельц был ошеломлен. – Как – я?
– Ну да, – пожал плечами Шнайдер. – А кто еще?
Зельц оглянулся, увидел Кэт, которая пристально смотрела на него, и отвернулся.
– Я сейчас не буду говорить, скольких людей ты спасешь, – сказал Шнайдер. – Ты это сам знаешь, это очень много людей. Ты посмотри внимательно на эту сволочь, которая убивает и свою страну, и все живое вокруг, и скажи – должен ли такой человек жить на свете.
«Это я и так знаю», – подумал Зельц.
– Все, до чего дотягивается этот маньяк – все превращается в прах. Ничего не осталось от Германии. Тебе это нравится?
– Нет, не нравится, – ответил Зельц.
– Так в чем проблема?
– Я… – Зельц пожал плечами. – Я не знаю.
Кэт вздохнула. Было видно, что ей хочется что-то сказать, но она сдерживала себя в присутствии начальника.
– Я все прекрасно понимаю, – сказал Шнайдер. – Ты решил уже давно про себя, что ты – обычный нормальный человек. Ты с восьми утра до пяти вечера сидишь в бюро за письменным столом, а по вечерам читаешь газеты и играешь сам с собой в шахматы. И ты надеешься, что все само собой как-то образуется, и ты заживешь интересной веселой жизнью. Без риска, без писка, постепенно, благодаря твоему уму и прилежанию. Правильно?
– Примерно, – сказал Зельц.
– Только проблема в том, что так ты не добьешься ничего. Все ценят трудолюбивых и исполнительных чиновников, хвалят их, дают им дополнительную работу, вручают грамоты. А через тридцать лет их выбрасывают на помойку: старых, больных и дряхлых пенсионеров. Это хлам, отработанный материал, который посвятил свою жизнь ерунде. Вы хотите стать таким, как ваш отец, лейтенант Зельц?
Зельц вспомнил отца, младшего бухгалтера в страховой кассе, и вздрогнул. Такой жизни для себя он не хотел.
– А теперь слушай меня, – Шнайдер взял его за руки и заговорил четко и медленно, внимательно глядя ему в глаза. – Ты сможешь все изменить! Ты! У тебя есть шанс. У кучи людей его нет: они всю жизнь так и проживут, и следа от них не останется. А у тебя есть шанс изменить все! Жизни миллионов людей сможешь изменить именно ты. Ты будешь героем!
– Я не герой, – Зельц отнял руки.
– Я знаю, – Шнайдер снова взял его за руки. – Ты всего лишь человек, обычный слабый человек. Тебе страшно, никто не учил тебя совершать подвиги, и ты никогда не думал, что станешь героем. Но поверь мне – именно из таких, как ты, герои и вырастают. Ты что думаешь – герой обязательно должен быть ковбоем из вестернов? Или это должен быть благородный блондин с ясными глазами и железными нервами, истинный ариец из чистой стали с головы до пят, как учит нас геббельсовская пропаганда?
– Нет, конечно, нет, – Зельц внимательно посмотрел на Шнайдера. Тот в мундире СС как раз выглядел таким героическим арийцем, как Герберт Вильк в фильме "Подлодки на Запад!" Даже взгляд его ясных голубых глаз был точь-в-точь похож на взгляд патриота с плаката: "А теперь, народ, восстань, и пускай разразится буря!"
– Ты можешь совершить подвиг, – убежденно сказал Шнайдер. – Я знаю, ты сможешь.
– Но…
– И помни, что тебе нечего бояться, – сказал Шнайдер. – Мы же не хотим, чтобы тебя убили. Все будет организовано так, что твоей жизни ничего не будет угрожать. Понимаешь? Ты – один из самых ценных сотрудников нашей разведки, мы хотим, чтобы ты жил и дальше помогал нам. Понимаешь?
– Да… Но…
– Ладно, я вижу, ты сомневаешься, – сказал Шнайдер. – Не будем говорить об этом сейчас, просто подумай.
– Хорошо, – сказал Зельц.
– И кстати, подумай, что нам всем уже нечего терять. Если вдруг нацисты узнают что-нибудь,