Не знаю, как мне удалось сосредоточиться на единственном положительном моменте всей этой истории. Но после многих лет постоянных неудач я не могу не воспринимать это как знак. Я забеременела. Наше чудо частично свершилось.

Грэм роняет мне на руку слезу. Я смотрю на нее, на то, как она скользит по моей коже. Перевожу взгляд на Грэма: нет, он явно не видит в этой ситуации ни одного светлого пятнышка.

– Квинн…

Еще одна слеза выкатывается из его глаза. За все годы, что я его знаю, я никогда не видела его таким подавленным. Я качаю головой: он хочет что-то сказать, но боится, потому что это явно не то, что мне хотелось бы услышать.

Грэм снова сжимает мою руку и смотрит на меня с таким отчаянием в глазах, что я вынуждена отвернуться.

– Когда мы приехали сюда вчера ночью…

Я не хочу слушать, но уши отказываются оглохнуть.

– У тебя было кровотечение.

Я слышу слово «нет» и не понимаю, то ли повторяю его вслух, то ли оно звучит у меня в голове.

– Тебе сделали…

Я сворачиваюсь калачиком и обнимаю колени, зажмурив глаза. Услышав слово «гистерэктомия», я начинаю плакать. Всхлипывать.

Грэм забирается на больничную койку и обнимает меня; так, обнявшись, мы расстаемся с последними крупицами надежды, которые у нас оставались.

Мы проводим в пляжном домике последний вечер. Утром мы возвращаемся в Коннектикут. Грэм должен вернуться, потому что завтра днем у него важная встреча. Мне предстоит стирка, а во вторник я возвращаюсь на работу. Мы еще не готовы к отъезду. Отдых был спокойным и прекрасным, и я уже с нетерпением жду, как мы сюда вернемся. Я даже готова весь следующий месяц подлизываться к маме, чтобы спланировать наш следующий побег сюда. Эту цену я с радостью заплачу за еще один уик-энд совершенства.

Сегодня вечером здесь немного холоднее, чем в последние две ночи, но мне это даже нравится. Я включила обогреватель в доме на полную мощность. Мы часами мерзнем у очага, а потом сворачиваемся калачиком в постели, чтобы оттаять. Такой быт никогда мне не наскучит.

Я только что приготовила нам горячего шоколада. Выхожу на улицу, передаю Грэму его чашку и сажусь рядом с ним.

– Ну ладно, – говорит он. – Следующий вопрос.

Утром Грэм выяснил, что, хотя мне нравится смотреть на океан, я никогда не заходила в него. И большую часть дня он пытался узнать обо мне другие вещи, которых не знал. Теперь это стало для нас игрой, и мы чередуем вопросы, чтобы узнать все, что нужно знать друг о друге.

В первую нашу ночь он упомянул, что нам не стоит говорить о религии или политике. Но прошло уже шесть месяцев, и мне любопытно узнать его мнение.

– Мы еще так и не начали обсуждать религию, – говорю я. – Или политику. Эти темы все еще под запретом?

Грэм запивает шоколадом маршмеллоу.

– А что ты хочешь узнать?

– Ты республиканец или демократ?

Он даже не колеблется.

– Ни то ни другое. Не выношу экстремистов ни с той, ни с другой стороны, поэтому я как бы зависаю посередине.

– Значит, ты один из тех людей.

Он наклоняет голову.

– Каких «тех»?

– Из тех, кто притворяется, что согласен с любыми убеждениями, лишь бы не ссориться.

Грэм приподнимает бровь.

– О, у меня есть убеждения, Квинн. И очень твердые.

Я подтягиваю ноги, поджимаю под себя и сажусь к нему лицом.

– Хотела бы послушать.

– О чем именно?

– Обо всем, – заявляю я. – Все, что ты думаешь о ношении оружия. Об иммиграции. Об абортах. Обо всем этом.

Мне нравится, что его лицо принимает возбужденное выражение, словно он готовится к выступлению. Это восхитительно: он, оказывается, волнуется, когда выступает.

Он ставит свою кружку на стол рядом с собой.

– Ладно… Давай разбираться. Думаю, что нельзя лишать гражданина права владеть оружием. Но, с другой стороны, заполучить его должно быть чертовски сложно. Думаю, что женщины должны сами решать, как поступать со своим телом, если это происходит в течение первого триместра или по медицинским показаниям. Думаю, что государственные программы абсолютно необходимы, но при этом необходимо внедрить практику, побуждающую людей отказываться от соцобеспечения, а не сидеть на нем. Думаю, что границы должны быть открыты для иммигрантов, если те регистрируются и платят налоги. Я уверен, что жизненно необходимая медицинская помощь должна быть основным правом человека, а не роскошью, которую могут позволить себе только богатые. Думаю, что плата за обучение в колледже должна автоматически отсрочиваться, а потом выплачиваться в течение двадцатилетнего периода по скользящему графику. Думаю, что спортсменам платят слишком много, а учителям слишком мало, НАСА недофинансируется, траву нужно легализовать, люди имеют право любить тех, кого хотят, а Wi-Fi должен быть общедоступным и бесплатным. – Договорив, он спокойно тянется за кружкой и снова подносит ее ко рту. – Ты еще любишь меня после этого?

– Больше, чем две минуты назад.

Я целую его в плечо, он обнимает меня и прижимает к себе.

– Значит, все прошло лучше, чем я думал.

– Не расслабляйся, – предупреждаю я. – Мы еще не обсудили религию. Ты веришь в Бога?

Грэм отводит глаза и смотрит на океан.

Он гладит меня по плечу и на мгновение задумывается над моим вопросом.

– Раньше не верил.

– А теперь?

– Да. Теперь верю.

– А почему ты передумал?

– По многим причинам, – говорит он и кивает головой в сторону океана. – Вот одна из них. Как может существовать нечто столь великолепное и могущественное, если его не создал некто еще более великолепный и могущественный?

Я смотрю на воду вместе с ним, и он спрашивает, во что верю я. Я пожимаю плечами.

– Религиозность не относится к сильным сторонам моей мамы, но я всегда верила, что есть нечто большее, чем мы. Просто не знаю точно, что это такое. Наверное, никто не знает наверняка.

– Вот почему это и называется верой, – говорит он.

– Как же человек, подкованный в математике и естественных науках, примиряет знания с верой?

Когда я задаю этот вопрос, Грэм улыбается, словно ему до смерти хотелось обсудить именно это. Что мне в нем и нравится. Иногда в нем проглядывает прелестный внутренний ботаник, отчего он нравится мне еще больше.

– Ты знаешь, сколько лет Земле, Квинн?

– Нет, но держу пари, что сейчас узнаю.

– Четыре с половиной миллиарда лет, – говорит он. В его голосе звучит благоговение, словно это его любимая тема для разговора. – А знаешь, когда появился наш конкретный вид?