— Я понимаю. — Ему хотелось возразить. Уговаривать. Целовать ее, чтобы доказать, что он отказывается от многого и им обоим есть что терять. Однако броня, за которой он так долго укрывался, и мораль, присущая повесе, удерживали его. — Я понимаю, — снова повторил Рейф, умышленно отводя взгляд от больших карих глаз, чтобы не видеть обиду, не дать себя убедить в том, о чем он потом пожалеет. Он ощутил приближение мрачной тучи — его верного спутника, пока Генриетта не прогнала ее. Но та наползла снова. Он чуть не обрадовался ей. По крайней мере эта туча хотя бы ему знакома, и он знал, как с ней поступить.

Рейф оделся, беззаботно уложил свои вещи в дорожную сумку.

— Думаю, будет лучше, если я сегодня посплю в другом месте. Завтра можно будет поговорить о том, что ты собираешься делать. — Рейф взглянул на нее, надеясь, что она передумает, станет просить, чтобы он не уходил.

— Извини меня. Жаль… прости.

Он пожал плечами.

— Рейф. Благодарю тебя. Благодарю за все. Только не уходи так.

— Я лишь спущусь вниз. Увидимся завтра. Спокойной ночи, Генриетта.

— Прощай, Рейф.

Рейф закрыл дверь, подавляя ужасную мысль о том, что теряет нечто ценное, и почти непреодолимое желание вернуться назад. Он отправился искать Бенджамина, чувствуя себя так, будто уходит навсегда.

Генриетта стояла, застыв, по другую сторону двери. Казалось, ее сердце разрывается на две части. «Но я не пойду на сделку с совестью, — твердо сказала она про себя. — В противном случае обреку себя на гибель». Генриетта принялась укладывать свои пожитки в потрепанную картонку, она повторила эти слова несколько раз и не заметила, как слезы ручьем льются по ее щекам.

Две недели спустя

— Ну моя дорогая, дай мне хорошо разглядеть тебя. — Леди Гвендолин Леттисбери-Хайт уставилась на племянницу через серебряный лорнет, который она обычно носила на ленте, висевшей на шее.

«Сквозь толстое стекло ее глаза кажутся невыразительными», — подумала Генриетта, нервно переминаясь с ноги на ногу. Даже после двух недель, проведенных с теткой — сестрой матери, которая относилась к ней очень великодушно, отказываясь обсуждать причину размолвки с сестрой, она казалась Генриетте грозной.

Леди Гвендолин пережила выдающегося вига[17], который, подобно своему другу мистеру Фоксу, в свое время громогласно выступал на стороне оппозиции и с таким же рвением играл в фараона в клубе «Брукс». К счастью для его жены, богатство сэра Леттисбери-Хайта было значительным, к тому же ему везло не меньше, чем покойному мистеру Фоксу. Все закончилось весьма драматично три года назад одним вечером, когда с плотно забинтованной от подагры ногой он упал с главной лестницы своего загородного дома и размозжил голову о мраморный постамент, на котором стоял бюст римского императора Тиберия.

Джулиус, сын сэра Леттисбери-Хайта, унаследовал титул отца, но не его темперамент, поскольку склонялся в сторону тори[18]и даже не думал тратить семейное богатство за ломберным столом в «Бруксе». Вместе с тихой как мышь женой и быстро растущим выводком столь же тихих детей скупой и степенный сэр Джулиус не без удовлетворения занял величественное имение в Суссексе. Там его отец предстал перед лицом Творца, дав леди Гвендолин право свободно управлять городским особняком и наслаждаться крайне бурной лондонской жизнью и столь же свободно горевать по поводу недостатков своего первенца.

И то и другое она делала с удовольствием. Ее вечеринки и завтраки всегда удостаивались высочайшей похвалы общества. Несмотря на приверженность вигам, леди Гвендолин была близкой подругой леди Каупер, ярой приверженкой Каннинга[19]и самой влиятельной посетительницей клуба «Алмак». Ее остроумие было столь же сухим и острым, как и ее подруги. Однако этот сезон для леди Гвендолин оказался немного пресным, она удачно одну за другой сплавила своих трех дочерей и внучку, которой до брачного возраста оставалось еще восемь лет. Поэтому неожиданное появление Генриетты на пороге ее дома, после того как она вернулась со скучного спектакля в театре Друри-Лейн, где несчастного мистера Кина[20]забросали гнилыми фруктами, чрезвычайно скрасило ее жизнь, став приятным разнообразием.

Генриетта еще не пришла в себя после неожиданного бегства с постоялого двора «Мышь и полевка» и не слишком беспокоилась о том, как ее встретят на Беркли-сквер. Она лишь думала о том, как обрести крышу над головой и выиграть время, чтобы собраться с мыслями. Почти не помнила первую ночь и никак не могла связно отвечать на вопросы озабоченной тети. К счастью, леди Гвендолин — весьма практичная женщина, взглянув в напряженное, белое как лилия лицо, решила отложить расспросы на завтра, отправила Генриетту в постель, наказав ей выпить чашку теплого молока и крепко спать до самого утра.

Усталость давала о себе знать, и Генриетта с удовольствием подчинилась. Однако, когда наступило утро, она задыхалась от ощущения собственной вины, но решила не показывать этого. Генриетта вела себя глупо. Позволила желаниям возобладать над рассудком, убедив себя, что Рейф изменится только потому, что она желала его. Раны от брака с леди Джулией не заживут, ибо он все время будет бередить их. Он заботился о ней искренне, но не очень серьезно, а его чувства не столь глубоки. Он способен любить, но уже выбрал свой путь.

«Дело в том, — размышляла Генриетта в первое утро на Беркли-сквер, когда, проснувшись, приняла ванну и пила горячий шоколад, — дело в том, что только любовь способна принести мне счастье. Конечно, я могу принести в жертву себя и свои принципы ради того человека, который полюбит меня, но не ради того, кто меня не любит».

Она пришла к выводу, что счастливо отделалась. «По крайней мере, не сомневаюсь, что со временем так и будет, — печально сказала она, не в состоянии избавиться от боли в сердце. — Со временем конечно же я смирюсь с мыслью, что этому было не суждено произойти, вряд ли я буду скучать по нему или даже думать о нем. Со временем».

Она не заплачет! Не станет жалеть себя! Боль она причинила себе сама. Влюбилась в мужчину, который заковал свое сердце в лед и лечил боль, притупляя ее, чтобы вообще ничего никогда не чувствовать. Приятно осознать, что она не поддалась соблазну его непристойного предложения. Она не позволит, чтобы ее любовь, бесценную любовь запятнали или осквернили. Она поступила так, как должна была поступить, ушла с высоко поднятой головой, несмотря на боль в сердце.

«Я уверена, что скоро я буду чувствовать себя намного лучше», — печально говорила Генриетта своему отражению в зеркале, но никак не могла избавиться от мысли, что часть ее существа жалела о разлуке с Рейфом. Частичка ее существа приняла бы его позорное предложение, и никакие уговоры и решения не позволяли полностью избавиться от этой частички.