– Ты хочешь, чтобы они сдвинули корабль, рыба полосатая!

Уголок рта сосредоточенной Шерон тронул отблеск улыбки:

– Не только. Сбросьте якорную цепь.

– Они могут ее и порвать. Силищи-то у них небось немало.

– И канаты.

Сойка мотнула головой в сторону Тэо, и тот побежал вдоль борта, откидывая парусину, извлекая толстые канаты, аккуратно сложенные, подготовленные сбежавшими контрабандистами. Узлы он вязал всю жизнь, не такие, как делали моряки, но очень крепкие, ибо от их надежности зависела его жизнь, когда приходилось плясать в небе на радость публике.

Лавиани бросилась в трюм, приволокла еще несколько мотков тяжелой веревки, рыча от тяжести на спине.

Когда все было готово, перегнулась через борт, глядя на лес рук, тянущихся к ним, на страшные, искаженные смертью, временем, соленой водой лица, на целое море темной плоти.

Даже ей стало не по себе от близкого соседства. Одно дело несколько или десяток, но благодаря браслету девчонке удалось собрать здесь сотни… Три? Четыре? И вода продолжала волноваться, выплевывая из своего нутра все новых и новых мертвецов.

– Когда она этому научилась? – в шепоте Тэо слышалось потрясение.

Шерон плавно взмахнула рукой, точно кукловод, потянувший за невидимые страшные нити.

И мертвые взялись за цепь, канаты, веревки. Вцепились пальцами в борта. Надавили ладонями на корму. Подсунули руки под киль, подставляя под него спины и плечи.

Вновь взмах рукой. Они навалились единым существом. Толкали, поднимали и прилагали усилия там, где не справился бы ни один живой.

Сперва ничего не происходило, затем под ногами слабо дрогнуло. Крен под жуткий скрежет начал исправляться, багал слабым рывком дернулся.

Раз. Другой. Третий.

А затем неотвратимо, как валун, покатившийся с горки, скребя днищем по дну, он пополз вперед.

За деревья. В туман. К невидимому берегу.

По приказу тзамас.

Рассвет был лишь бледным подобием себя. Бесплотным призраком. Умирающим отражением света в морозном воздухе. Он пробудился болезненным стариком, мучимым съедающей его лихорадкой, надсадным кашлем и свистом в легких.

Слабая, едва уловимая глазом бледно-желтая полоса над самой линией горизонта почти мгновенно потускнела, и мир стал серым: бесконечная снежная равнина, далекие отроги гор, плоское небо, деревья, растянувшиеся вдоль замерзшей реки, село с десятком низких бедных домишек и погост, запорошенный и совершенно неприветливый. Такой, каким только может быть кладбище после двух дней пурги.

Эйрисл потер рукавицей русую щетину на подбородке и повернулся к Тиону:

– Хреновые времена, старина.

Тот промолчал. Что уж тут говорить после холодной ночевки прямо на снегу, под яростно мерцающими звездами, когда не спишь, а дремлешь и хочется сесть прямо в костер, чтобы хоть немного согреться.

Нечего говорить. Эйрисл понимал, что друг пребывает в мрачном настроении уже пару дней, и ранняя побудка ничуть не улучшила положение дел.

Услышав шаги, они вместе посмотрели на подошедшего широкоплечего человека в тяжелом меховом плаще.

– Люди готовы, лейтенант, – сказал первый десятник, Говерт, по глаза заросший бородой мышиного цвета.

– Лось? – Он знал ответ.

– Пока нет вестей.

Эйрисл нахмурился, покосился на Тиона, словно тот его осуждал. Затем перевел взгляд на село. Над крышами – ни дымка. Будто все вымерло. Вполне возможно, что так и было. Месяцы на северных границах Фихшейза наступили суровые.

– Пусть Роган со своими зайдет со стороны огородов. Выступаем.

Эйрисл стянул рукавицы, оставшись в шерстяных перчатках, запрыгнул в высокое седло, и Тион, все еще недовольный тем, как начался день, фыркнул и попытался укусить коня Говерта. Тридцать шесть человек легкой кавалерии Четвертой роты из пограничного Третьего полка фихшейзской армии медленно выехали из леса, пустив жеребцов шагом.

Выглядели они совсем не как армия. Далеки от блеска столичных полков Велата с их прекрасными породистыми скакунами, дорогой упряжью, блестящими латами, яркими плюмажами, парадными мундирами и оружием, украшенным таким количеством золота, что поднять его можно лишь с большим трудом.

Никаких знаков различия, кроме шерстяных армейских плащей серого цвета, потемневших, грязных и потрепанных. Воины не носили тяжелых доспехов, лишь некоторые надевали под меховые куртки кольчуги, а шлемам предпочитали лохматые шапки. Куда теплее и удобнее. Каждый был одет во что горазд, скорее напоминая иррегулярный отряд, чем тех, кто служит его светлости под присягой и на постоянном жалованье. Весь третий полк славился небрежным отношением к своему внешнему виду, впрочем, известен он был и делами иного рода. Стойкостью на Гнилом поле, во время весенней кампании против Ириасты в Сорокалетней войне, а также подавлением крестьянского бунта у Трехногого перевала в провинциях побережья.

Вооружение примерно такое же. Каждый сам выбирал, что ему удобнее. Меч, секира, короткое копье с широким наконечником, легкая пика. Но у всех были луки. Хороших стрелков в отряде Эйрисла имелось достаточно, и они не раз и не два выигрывали состязания между ротами Третьего полка.

Алагория, может, и славилась тяжелой конницей, но зато в Фихшейзе были лучшие конные лучники. И даже карифцы это признавали.

Кони Четвертой, как и их хозяева, не отличались особой статью. В основном это были звери варенской породы, мышастого цвета со светлыми гривами и хвостами. Лохматые, крепкие и очень выносливые. Пускай не такие стремительные, как лошади гонцов, не говоря уже о тех, что за сотни марок покупали себе благородные, дабы состязаться в скачках на древнем ипподроме Велата, но зато способные много часов, не снижая скорости, везти на себе и всадника и внушительный груз, если это требовалось. Они отличались неприхотливостью, могли питаться подножным кормом, двигаться по бездорожью, горным тропам и снегу. И когда тяжелой кавалерии требовался отдых, эти лохматые коньки вполне себе ровно продолжали путь дальше.

Лейтенант еще раз изучил мертвое село, цеплявшееся плетнями, амбарами и курятниками за серое одеяло рассвета. Неприветливое зрелище. Никакого намека, что в домах теплится хоть какая-то жизнь.