Н. И. спросил у бармена зелёного чаю и приготовился слушать.

– Пропал я, совсем пропал, – говорил Винниченко, и вид у него был такой, будто бы ему предстоит дуэль на рассвете, – пропал – ушёл из семьи!

– Что? – не поверил своим ушам Гаврилов. – Зачем?! Что ты наделал, старый дурак?! У тебя же двое детей!

Он впервые не на шутку волновался за друга.

Раньше в жизни Тараса Григорьевича бывало такое, что период легкомысленных увлечений сменялся периодом любви.

Поза светского волокиты внезапно превращалась в позу влюблённого – при этом поведение оставалось прежним, другой была только риторика. Н. И. даже особенно не интересовался, отчего это вдруг одна из многочисленных «гарпий» приобретала черты богини, потому что знал: пройдёт пара месяцев, и от любви не останется и следа. Винниченко, как бенгальский огонь, горел ярко, красиво, но недолго.

Однако каким бы бурным ни был роман, речь ни разу не заходила о том, чтобы оставить семью!

– Ну ты и дурак, – повторил Гаврилов, – да ты посмотри на себя! – набросился он на друга. – У тебя же волосы уже седые в башке! Зачем тебе непременно приспичило уходить? Что тебя не устраивает? Заведи любовницу, изменяй украдкой, встречайся с ней на «нехорошей» квартире! Веди себя, как прежде!

– Ну о чём ты говоришь, брат? – Винниченко посмотрел на друга с удивлением и укоризной. – Я потому и ухожу, что не могу, как прежде. Не могу заводить молодых любовниц и изменять жене украдкой. Я жить хочу с молодой женой, а со старой жить не хочу! Понимаешь меня?

– Ну ты даёшь!

– Понимаешь, – продолжал Винниченко, – весь этот разврат, «нехорошая» квартира, «гарпии» – всё это оттого было, что я потерял какую-то жизненную энергию и не чаял уже её снова найти! Без этой энергии человек уязвим для греха, соблазняется всякой юбкой и не может себя обуздать, напивается и развратничает, развратничает и напивается, себя обманывает, жену, детей – всех. Я в блуде искал спасение от скуки, а тут вдруг как шоры с глаз моих спали – я всё увидел предельно ясно! Молодость даёт нам энергию! – завершил он, уже сияя от удовольствия.

Слёзы на глазах его высохли, взгляд сделался осмысленным и воодушевлённым.

– И знаешь, что случилось после того, как я понял это? – спросил он.

– Нет, не знаю, – отвечал Н. И.

– Бог мне послал человека! Молодую женщину. И я решил избавиться от прошлого, продать «нехорошую» квартиру и больше не покупать уж никогда «нехороших» квартир, а жить только с ней, как с женой, только с ней проводить все вечера и ночи. Представляешь, насколько меня проняло? Я сам себе удивляюсь. Удивляюсь и радуюсь, потому что так светло, так легко на душе мне не было ещё никогда! И я боюсь ещё сказать это слово, но мне искренне кажется, что это… Это любовь, брат!

– Откуда же ты знаешь, что не ошибся? – скептически осведомился Гаврилов.

– Не ошибся, – радостно отвечал Винниченко, похлопывая себя по груди, – сердце ошибаться не может! Я так чувствую – и, значит, это правда.

Н. И. улыбнулся и произнёс:

– Вот значит как. А я уж было хотел попросить у тебя ключи от «нехорошей» квартиры!

Винниченко посерьёзнел, встревожился и, схватив друга за локоть, спросил:

– Ты? Зачем? – и, не дав ответить, в ужасе округлил глаза. – Ты что же, Анечку решил обмануть? Брат, умоляю, не разочаровывай меня сейчас! Ты же для меня всегда был всё равно, что святой! И Анечка твоя святая! Самая настоящая святая. Да таких, как она, женщин, умных, верных, преданных и заботливых, днём с огнём не найти! Вы идеально друг другу подходите – посмотришь на вас и залюбуешься, настолько гармоничное сочетание! Прямо святое семейство, не менее!

Несмотря на то, что Анна Геннадьевна недолюбливала Винниченко и не считала нужным это скрывать, Тарас Григорьевич всегда отзывался о ней с исключительной нежностью и называл за глаза не иначе, как «Анечка».

– Вот именно потому, что я не хочу её терять, я и прошу у тебя ключи от «нехорошей» квартиры, – сказал спокойно и немного загадочно Николай Иванович.

– Тогда я не понимаю тебя, брат.

– Видишь ли, – продолжал Н. И., – не так давно я почувствовал, что заболеваю, но не физически, нет, – поспешил он предупредить обеспокоенный возглас друга, – заболеваю душой, в душе появилась какая-то червоточина, и хочется пуститься вдруг во все тяжкие, наплевать на ответственность, забыть, что есть у меня Анна Геннадьевна, и вести себя так, как ты себя вёл, – Гаврилов внимательно посмотрел на друга и уточнил, – до сегодняшнего дня. Я бы очень не хотел в себе таких перемен, – глядя куда-то вдаль, говорил он далее, – но я чувствую, что они приближаются, хотя и наступят ещё не скоро. Но когда наступят, я должен быть к ним готов!

– Как это готов? – не понял Винниченко.

– Готов с ними справиться в самом прямом смысле, – ответил Н. И. – Для того чтобы к ним подготовиться, мне требуется прививка, понимаешь?

– Не совсем.

– Я должен в душе своей разыграть тот спектакль, который происходит в ней во время измены, только в ослабленном варианте – без бури страстей, без эмоционального накала, а так, на уровне мелкой интрижки, и самое главное – не до конца. То есть мне потребуются все ингредиенты: знакомство, встречи, соблазн, но в самый последний момент, когда уж дойдёт до постели, я поставлю жирную точку и объявлю: «Занавес!» Иными словами, мне нужна только инъекция ослабленных бактерий, вызывающих мужскую неверность, или прививка!

– Да как же ты удержишься в самый последний момент? – в недоумении спросил Винниченко. – Ведь ты распалишься, она распалится – и твой внезапный отказ будет выглядеть глупо!

– Вот поэтому-то, – пояснил Гаврилов, – я и хочу на роль актрисы пригласить женщину абсолютно бесталанную, у которой со мной никогда и ничего не может быть общего!

– Ну и ты, пожалуй, уже нашёл такую? – спросил, подбочениваясь, Винниченко.

– Нашёл, – просто ответил Н. И., – и даже кое-что предпринял.

– Ну, и кто же она?

Гаврилов, улыбаясь, открыл тайну:

– Прости, что не сказал тебе сразу, но я тут недавно решил, что твоя Машина-Убийца как нельзя лучше подходит для моей затеи. Она симпатичная в меру и в меру же глупенькая…

Винниченко переменился в лице, стал холоден и суров.

– Ты о Кристине сейчас говоришь? – уточнил он.

– Да, о Кристине, Машине-Убийце, – подтвердил Н. И. – Какова вышла история? – спросил он и, внезапно догадавшись о причине перемены настроения друга, осторожно поинтересовался:

– А ты мне о ком рассказывал?

– О ней же, – хмуро отвечал Винниченко.

– Да ну, – не поверил Н. И., – не может этого быть! Она же… – но, поймав на себе, строгий взгляд, он не стал продолжать.

– Брат, я влюблён! – с жаром заговорил Тарас Григорьевич, буравя Гаврилова потемневшими, как грозовая туча, глазами. – Влюблён в первый раз в жизни так, как никогда не бывал влюблён до того! У меня всё очень серьёзно. До какой степени серьёзно, ты и сам понимаешь, раз уж я решил уйти от семьи! А ты над моей любовью ставишь эксперименты! Ты хочешь взять и использовать Кристину в дешёвом спектакле во второсортной роли, тогда как она – прима и должна сиять на большой сцене, которую я готов для неё построить! Поэтому, брат, если ты всё ещё считаешь меня своим другом, прошу тебя, отступись! Не делай того, что задумал, найди себе другую подопытную мышь и издевайся над ней, сколько влезет!