Форрестом Томчеком, адвокатом, защищающим мои интересы в процессе, который затеяла Дениза, дабы отсудить у меня деньги, все до последнего цента. Кроме того, иск, предъявленный мне налоговым ведомством; надо обсудить это малоприятное дело с бухгалтером Мурра, моим финансовым советником. Со дня на день из Калифорнии нагрянет Пьер Текстер – якобы поговорить о «Ковчеге», а на самом деле – еще раз доказать, что он был прав, отказавшись платить по тому злополучному кредиту, который я частично обеспечил из собственного кармана. Доказывая, он распахнет передо мной всю душу, а распахнув, будет ждать того же самого от меня, ибо кто я такой, чтобы не распахнуть душу перед другом? Встал вопрос и о разбитом «мерседесе»: что с ним делать? Продать или заплатить за ремонт? Я был почти готов бросить его как железный лом. А тут еще Рональд Кантебиле со своими претензиями. Он мог позвонить с минуты на минуту.

И все же я сдерживал настойчивый напор мыслей о безотлагательных делах. Преодолел порыв вскочить с дивана и засучить рукава. По-прежнему лежал на диванных подушках с гусиным пухом – интересно, сколько птиц ощипано для одного дивана? – и вспоминал Гумбольдта. Упражнения на укрепление воли не пропали даром. Как правило, предметом моих медитаций были цветы – букет роз, выплывший из прошлого, или строение растений. У женщины с мужским именем Исав я купил большую книгу по ботанике и погрузился в морфологию цветов. Не хочу быть верхоглядом и фантазером.

Сьюэлл – антисемит? Чепуха. Пустая выдумка, выгодная Гумбольдту. Правда, в нашем кровном братстве и наших обещаниях было что-то настоящее: кровное братство отражает реальное желание. Но не вполне настоящее.

Я вспомнил, сколько раз мы с Гумбольдтом советовались и обменивались мнениями, прежде чем мне идти к Рикеттсу. В конце концов я сказал: «Хватит, больше ни одного слова. Чувствую, что я готов». Демми Вонгель тоже поднатаскала меня. В то утро она придирчиво осмотрела, как я одет, и отвезла меня на такси на Пенсильванский вокзал.

И вот сейчас, в Чикаго, я обнаружил, что вспоминаю Рикеттса, ничуть не напрягая память. Выглядел он привлекательно и моложаво, несмотря на седину. Бобрик низко нависал надо лбом. Широкоплечий, с большими руками и красной шеей, он напоминал грузчика, занятого перестановкой и перевозкой тяжелой мебели. На нем был темно-серый костюм. Тяжеловатый для легкого общения, он тем не менее начал разговор с шутки:

– Вы, ребята, кажется, неплохо успеваете по моей программе. Такой вот свист прошел. – Рикеттс давно распрощался с армией, но любил уснащать речь солдатским жаргоном.

– Если б вы слышали, как Гумбольдт комментирует «В Византию на всех парусах».

– Да, говорят так, хотя сам я не слышал. Административных дел невпроворот. Все в новинку. Ведь первый год заведую… Вы-то как, Чарли?

– Как на курорте.

– Здорово! Но все-таки пописываете? По словам Гумбольдта, в будущем году у вас на Бродвее пойдет пьеса?

– Гумбольдт слишком торопится.

– Нет, он замечательный парень! Нам с ним хорошо.

– Вы, говорят, уезжаете?

– Да, надо встряхнуться… Ну, я рад, что вы оба со мной. У вас, кстати, очень счастливый вид.

– У меня всегда счастливый вид. Людей это удивляет. На прошлой неделе одна подвыпившая дама пыталась выяснить, чем я болен. Потом сказала, что иду не в ногу с космосом. А под конец заявила: «Радуйся жизни, пока она не смяла тебя, как пустую пивную банку».

В глазах моего собеседника под низким бобриком засветились тревожные огоньки. Вероятно, ему было не по себе от моей бойкости. Я всего лишь старался сделать так, чтобы разговор шел легче, но понял его настороженность. Он чувствовал, что я явился неспроста, что на уме у меня какая-то хитрость. Я – вестник Гумбольдта, это было ясно, а весть от Гумбольдта – это всегда лишнее беспокойство, если не хуже.

Мне стало жаль Рикеттса, и я спешил закруглить вступительную часть. Мы добрые приятели, повторил я, для меня большая честь быть с ним здесь. Талантливый, душевный, мудрый Гумбольдт! Он и поэт, и критик, и ученый, и педагог, и редактор…

– Одним словом, гений, – закончил Рикеттс за меня.

– Вроде того, спасибо… Я хочу сказать вам то, о чем сам Гумбольдт никогда не заговорит. Я пришел к вам по собственной инициативе. Так вот, если вы не оставите Гумбольдта здесь, это будет большой ошибкой. Не упускайте его.

– Интересная мысль.

– В поэзии есть такие тонкости, о которых могут судить только поэты.

– Да, как судили Драйден, Кольридж, По… Но зачем Гумбольдту академическая должность?

– У него несколько иной взгляд на Принстон. Ему нужна не академическая должность, а академическое окружение. Вы знаете, так трудно найти свою нишу человеку с тонкой душевной организацией. Университеты начали приглашать поэтов на академические должности. Рано или поздно вы тоже придете к этому. Вам выпал шанс заполучить одного из лучших.

Человеческая память избирательна, но у меня она работает последовательно, методично, не упуская ни единого факта. Я явственно вижу Гумбольдта, натаскивающего меня перед встречей с Рикеттсом. Он приближает ко мне лицо с самодовольной улыбкой – я чувствую жар его щек – и говорит:

– У тебя талант на такие вещи, уж я-то знаю. – Сую нос не в свои дела? Он это хотел сказать? – Такие, как Рикеттс, никогда не выбьются наверх в протестантской стране. Ни в президенты корпорации не попадут, ни в председатели правления, ни в национальный комитет республиканской партии, ни в Бюджетное бюро, ни в Комитет начальников штабов. Рикеттсам суждено оставаться в роли младших братьев, а то и сестренок. Правда, о них заботятся. Могут принять в клуб «Двадцатый век». Но годятся они только для обучения юных Фордов и Фаерстонов – объяснять маленьким балбесам «Поэму о старом моряке». Гуманитарий, педагог, командир бойскаутов, но все равно ноль без палочки.

Вероятно, Гумбольдт был прав. Я видел, что Рикеттс не в силах переспорить меня. Глаза его испуганно бегали. Он ждал, когда я наконец заткнусь. Ему не терпелось закончить разговор. У меня вовсе не было желания загонять его в угол, но за мной маячил Гумбольдт. Я приехал мучить беднягу Рикеттса, потому что мой друг глаз не сомкнул в ту ночь, когда выбрали Айка, потому что психика его не подкрепилась приятными сновидениями, потому что он наглотался таблеток и спиртного, потому что растратил талант, потому что у него не хватало душевной стойкости, потому что был слаб и согнулся под грузом американской прозы. И с чего он взял, что Принстон – заманчивое местечко? Конечно, по сравнению с шумным Ньюарком и убогим Трентоном Принстон – заповедник, курорт, святилище с собственным вокзалом, вязовыми аллеями, зелеными кормушками для птиц.