колледже, пришел в восторг от его стихов и анекдотов, стал опекать и сейчас зачислил редактором в штат «Хильдебранд и компания». Понося патрона, Гумбольдт понижал голос.

– Он даже у слепых ворует, слышал? Ассоциация незрячих присылает в качестве благотворительного жеста карандаши – так он их прикарманивает, представляешь? А сам ни цента ни разу не внес.

Мне, помнится, пришла тогда в голову давняя поговорка: «Бережливость без скупости – богатство без глупостей».

– Так-то оно так, но Хильдебранд все равно жуткий жадина. Попробуй пообедать у него в доме – голодом уморит. Как ты думаешь, почему Лонгстафф платит Хильдебранду тридцать тысяч? Только за составление писательских программ? Я тебе скажу: благодаря мне. Фонд имеет дело не с самими поэтами, а с человеком, обучающим поэтов. Вот и получается, что Хильдебранд гребет тридцать тысяч ни за что, а я вкалываю и получаю всего восемь тысяч.

– Не так уж плохо для левой работы, а?

– Дешевый прием – апеллировать к справедливости, дорогой! Меня бесстыдно угнетают, а ты заявляешь, что у меня есть какие-то права и привилегии, которых нет у тебя. То есть тебя угнетают вдвойне. Хильдебранд использует меня на полную катушку. Он рукописей вообще не читает – вечно в увеселительном плавании или на горнолыжном курорте в Солнечной долине. Без моих рекомендаций он печатал бы бумагу для сортира. Без меня быть бы ему миллионером-мещанином. Благодаря мне он хоть полистал Гертруду Стайн и Элиота. Благодаря мне он может подкинуть Лонгстаффу пару идей. А мне даже разговаривать с Лонгстаффом запрещено.

– Не может быть!

– Еще как может! У Лонгстаффа даже лифт персональный. Никто из рядовых сотрудников в его кабинете вообще не был. Я иногда вижу, как он приезжает или уезжает, но держусь на отдалении.

Много лет спустя я сидел рядом с Уилмором Лонгстаффом на вертолете береговой охраны. Он давно вышел в отставку, постарел, о нем стали забывать. А первый раз я видел его в пору взлета, он выглядел как кинозвезда или генерал с пятью звездами на погонах, как «Князь» у Макиавелли, как Аристотелев человек с деятельной душой. Классики помогали ему бороться с плутократами и технократами. Благодаря ему иные влиятельные в стране люди цитировали Платона и Гоббса. Под его влиянием в залах, где заседают руководители авиалиний, торгово-промышленных компаний и бирж, разыгрывались древнегреческие трагедии. Истины ради следует признать, что во многих отношениях он был первоклассным специалистом, выдающимся деятелем образования и даже благородным человеком. Быть может, при менее привлекательной внешности ему жилось бы легче.

Так или иначе, Гумбольдт решился на смелый шаг, как это делали герои в старых фильмах, прославляющих американский успех. Несмотря на запрет, он вошел в кабину персонального лифта Лонгстаффа и нажал нужную кнопку. Высокий, обходительный, он появился в приемной ниоткуда и назвал секретарше свое имя. Нет, он не записан на прием (я видел, как в этот момент на его лицо и поношенный пиджак лег отблеск солнечного света), но его зовут фон Гумбольдт Флейшер. Имя подействовало. Лонгстафф велел пустить его, был рад познакомиться с Гумбольдтом – он сам сказал мне об этом во время полета, и я поверил ему. Мы сидели в спасательных жилетах оранжевого цвета, к каждому жилету прилагался нож – вероятно, для того, чтобы сражаться с акулами, если упадешь в воду. «Я читал его баллады, – говорил мне Лонгстафф. – У него большой талант». Я знал, что в глазах Лонгстаффа англоязычная поэзия кончилась на «Потерянном рае», но питал слабость к громким фразам. Он хотел сказать, что Гумбольдт, несомненно, поэт и обаятельный мужчина. Да, мой друг был таким. В кабинете Лонгстаффа его, должно быть, трясло от нахлынувшей злости и распирала буйная, до потемнения в глазах и колотья в сердце, энергия. Он будет не он, если не убедит Лонгстаффа, не облапошит Рикеттса, не вставит перо Сьюэллу, не натянет нос Хильдебранду, не перехитрит судьбу, которая не предназначила ему Принстон. Айк побил Стивенсона, тот покатился вниз, зато мой друг возносился в кресло заведующего кафедрой и выше.

Лонгстафф в ту пору был в силе. Он умел надавить на попечителей, завораживая их изречениями Платона, Аристотеля, Фомы Аквинского. И вероятно, ждал момента, чтобы свести некие счеты с Принстоном, ядром всей системы американского высшего образования, в которую метал огненные стрелы. Из «Дневников» Икеза известно, что Лонгстафф подлизывался к президенту. Во время предвыборной кампании сорокового года ему хотелось баллотироваться вместо Уоллеса, а в сорок четвертом – вместо Трумэна. Он мечтал стать вице-президентом и, может быть, президентом. Но президент водил его за нос: подавал надежды, а потом тянул до бесконечности. Это очень похоже на Рузвельта. В этой связи я симпатизировал Лонгстаффу (честолюбцу и правителю-деспоту, каким я считал его в глубине души).

Вертолет мотался над Нью-Йорком, а я вглядывался в постаревшего, но все еще красивого доктора Лонгстаффа и пытался представить, каким он видел Гумбольдта. В его глазах мой друг воплощал, вероятно, американского Калибана, который, огрызаясь, сочиняет оды на клочках грязной бумаги из рыбной лавки. Лонгстафф не чувствовал литературу, зато он обрадовался, когда Гумбольдт объяснил причину своего визита. Он хотел, чтобы Фонд Белиша финансировал для него кафедру поэзии в Принстоне. «Правильно! Это то, что нужно!» – воскликнул Лонгстафф и, вызвав секретаршу, продиктовал письмо. Через несколько минут у Гумбольдта была подписанная копия. С бокалами мартини в руках они смотрели на Манхэттен с высоты шестидесятого этажа и обсуждали птичью образность у Данте.

Выйдя от Лонгстаффа, Гумбольдт взял такси и помчался в Деревню навестить некую Джинни, девицу из Беннингтона, с которой мы с Демми Вонгель познакомили его. Он забарабанил в ее дверь и сказал: «Это фон Гумбольдт Флейшер. Мне нужно видеть тебя». Хозяйка пустила его, и он с места в карьер предложил ей лечь с ним в постель. Джинни потом рассказывала: «Шуму было – представить не можете! Он гонялся за мной по всей квартире. Я боялась, что он подавит моих щенят». Ее такса только что дала приплод. В конце концов Джинни заперлась в ванной, а Гумбольдт кричал: «Ты понимаешь, от чего ты отказываешься, дуреха? Я же поэт, у меня здоровенный ствол». «Я чуть не померла со смеху, – говорила Джинни Демми Вонгель. – Все равно не почувствовала, какой он там у него».

Когда я спросил Гумбольдта об этом случае, он сказал:

– Мне надо было отметить это событие? Надо. Я думал, беннингтонские девчушки действительно охочи до поэтов. Не тут-то было. Джинни – хорошая баба, но холодышка. Не заводится, понимаешь? Замороженный крем на хлеб не намажешь.

– Побежал искать размороженную?

– Не-е, решил отпраздновать без эротики. Навестил кое-кого из