Это случилось сразу после того, как попечители Фонда Белиша взбунтовались против Лонгстаффа и кафедра поэзии накрылась. Кэтлин потом рассказывала, что Гумбольдт целый день не говорил ей об этом. Закончив телефонный разговор, он прошаркал в кухню, налил себе полный молочник джину и, опершись тяжелым задом на грязную раковину, вылакал спиртное как молоко.

– Кто это звонил? – спросила Кэтлин.

– Рикеттс.

– Чего он хотел?

– Так, пустяки.

«Выпил он этот джин, – продолжала Кэтлин, – и под глазами у него появились мешки какого-то странного цвета. Багровые с зеленоватым оттенком. Такой оттенок бывает у артишоковых черешков».

Через час-полтора Гумбольдт еще раз разговаривал с Рикеттсом. Тогда-то Рикеттс и сказал, что университет его не предаст. Деньги как-нибудь найдутся. Но это давало Рикеттсу моральное превосходство. Поэт не может допустить, чтобы какой-то чинуша взял над ним верх. Прихватив еще бутылку джина, Гумбольдт заперся в своей комнате и весь день писал и переписывал заявление об уходе.

Гумбольдт навалился на Кэтлин в тот вечер, когда они поехали на вечеринку к Литлвудам. Как случилось, что отец запродал ее Рокфеллеру? Как она допустила это? Ее старика считали приятным человеком, осколком прежней парижской богемы, одним из тех, кто околачивается на Монмартре, но на самом деле он был международный преступник, профессор Мориарти, Люцифер, подлец и сводник. И разве он не пытался переспать с собственной дочерью? А как оно было с Рокфеллером? Его член возбуждал ее больше? Она чувствовала, как в нее входили миллионы? Ну да, Рокфеллеру удалось отбить женщину у бедного поэта – иначе у него бы не встал…

«Бьюик» мчался в облаках пыли, на поворотах машину заносило. Гумбольдт начал кричать, что ее постельные штучки на него не действуют. Он без нее прекрасно о них знает. И он действительно много знал – из книг. Он понимал припадки ревности короля Леонта из «Зимней сказки». Он читал Марио Праза. Читал Пруста: где барона Шарлюса хлещет звероподобный консьерж. «Что касается порочных страстей, я о них знаю все, – шипел он. – В исступлении надо сохранять внешнее спокойствие, как ты и делаешь. Да, о женских мазохистских штучках я знаю все. Ты меня своими уловками не проведешь. Знаю, для чего я тебе нужен!»

Когда они приехали к Литлвудам, мы с Демми были уже там. Кэтлин была бледна как смерть – или чересчур напудрилась? Гумбольдт молчал, не желал ни с кем разговаривать. Он проводил последний вечер в качестве заведующего кафедрой поэзии в Принстонском университете. Завтра весь мир узнает, что Гумбольдт больше не заведует кафедрой, да и самой кафедры нет. Может, уже знает. Да, Рикеттс вел себя благородно, однако не удержался и сообщил эту новость коллегам. Литлвуд делал вид, что ему ничего не известно, и вовсю старался развеселить народ. Его полные щеки раскраснелись. Он был похож на Синьора Помидора с рекламы томатного сока. Волосы у него курчавились. Он отличался светскими манерами. Когда Литлвуд склонялся к дамской ручке, я гадал, что он с ней сделает. В высшем обществе его считали отчаянным озорником. Он бывал в Лондоне и Риме, хорошо знал знаменитый «Бар Шеферда» в Каире. Там он понабрался жаргонных словечек из богатого лексикона английской солдатчины. Передние зубы были у него редкие, но этот маленький физический недостаток только добавлял ему обаяния. Он постоянно улыбался и на вечеринках любил подражать Руди Вэлли, нашему шансонье двадцатых годов. Чтобы поднять настроение Гумбольдта и Кэтлин, я попросил Литлвуда спеть его коронную «Я просто беспутный любовник». Спел он неважно.

Я был в кухне, когда Кэтлин допустила грубейшую ошибку. Держа в одной руке бокал и незажженную сигарету, она сунула другую руку в карман стоящего рядом мужчины – за спичками. Человек был из «наших», мы все хорошо знали Юбэнкса, негра-композитора. Тут же находилась его жена. Кэтлин, кажется, пришла в себя и была слегка навеселе. И как раз в тот момент, когда она доставала спички из кармана Юбэнкса, в кухню вошел Гумбольдт. Увидев жену, он задохнулся от злости, заломил ей руку за спину и потащил во двор. Ссоры между супругами в доме у Литлвудов – вещь нередкая. Народ решил не вмешиваться, но мы с Демми поспешили к окну. Гумбольдт ударил Кэтлин в живот, она согнулась от боли, потом он втащил ее за волосы в «бьюик». Он не мог сразу выехать на дорогу: позади стояла чья-то машина – и вырулил на лужайку, а оттуда на тротуар. Когда он съезжал с бордюрного камня, у «бьюика» от толчка отвалился глушитель. Утром я увидел проржавевшую железяку с торчащей трубой. Она походила на гигантское насекомое. Неподалеку в мартовском, с узорами сажи снегу я заметил туфли Кэтлин. Утро было холодное, мглистое, на кустах белел иней, и синели ветви вязов. Мы с Демми остались у Литлвудов на ночь. Когда гости разъехались, он отозвал меня в сторонку и, как мужчина мужчине, предложил поменяться на ночь женщинами.

– У эскимосов такой обычай, – пояснил он. – Что скажешь, если мы тоже позабавимся?

– Спасибо, не хочется. У нас недостаточно холодно для эскимосских обычаев.

– Один решаешь? Может, хоть у Демми спросишь?

– Она меня поколотит. Хочешь, сам спроси. Но предупреждаю: рука у нее тяжелая. Это только с виду она светская, элегантная, а на самом деле бой-баба.

У меня была причина не стукнуть его самого. Как-никак мы гости. Мне отнюдь не улыбалось тащиться в два часа ночи на станцию и сидеть в зале ожидания до первого поезда. Мне полагалось восемь часов забытья, я не собирался отказываться от этой привилегии и потому залез в постель, постланную на диване в прокуренном кабинете хозяина, где, казалось, еще были слышны веселые голоса гостей. Демми уже надела ночную рубашку и совершенно преобразилась. Час назад, в модном платье из черного шифона, с распущенными по плечам золотистыми волосами, схваченными каким-то украшением, она была молодой воспитанной дамой из родовитой семьи – бывая в нормальном состоянии, Гумбольдт любил каталогизировать основные сословия в Америке, награждая их броскими эпитетами. Демми принадлежала им всем, но он выделял высшее. «Она словно родилась в богатых кварталах филадельфийского Мейн-Лайна. Сначала общинная квакерская школа. Потом Брин-Морский колледж для благородных девиц. Одним словом, класс». С Литлвудом, специалистом по Плавту, Демми разговаривала о переводах с латинского и о греческом каноне Нового Завета. Фермерскую дочку в Демми я люблю не меньше, чем светскую даму – девицу. Сейчас она сидела на постели, и я видел искривленные впадины у ключиц. Когда Демми была маленькая, они с сестренкой набирали в эти впадины воды и бегали наперегонки.

Демми принимала снотворное, но