– И всем письмо показывал?

– Само собой.

Так или иначе, план сработал. В Принстоне не могли отказаться от пожертвования из Фонда Белиша. Рикеттс был посрамлен, Гумбольдт назначен. И «Таймс», и «Геральд трибюн» поместили красочные отчеты об этой истории. Два-три месяца дела шли как нельзя лучше. Новые коллеги Гумбольдта устраивали в его честь обеды и вечеринки с коктейлями. Гумбольдт и в радости не запамятовал, что мы с ним – кровные братья. «Знаешь, Чарли, – чуть ли не каждый день говорил он, – у меня есть потрясающая идея. Для главной роли в твоей пьесе… Впрочем, нет, Виктор Маклаглен не годится. Он фашист… И надо подумать насчет прав на экранизацию. На днях свяжусь с Орсоном Уэллсом».

Но в феврале попечители Фонда Белиша взбунтовались и грудью стали на защиту интересов монополистического капитала. Представленный Лонгстаффом бюджет отвергли, и тому пришлось подать в отставку. Отчисления на содержание кафедры поэзии в Принстоне занимали одну из самых незначительных позиций отвергнутого бюджета. Но ушел Лонгстафф не с пустыми руками. Ему выделили некую сумму, около двадцати миллионов, дабы он мог приступить к организации своего собственного фонда. На самом же деле они вложили ему в руку самоубийственное оружие.

Итак, Лонгстафф полетел, и вместе с ним полетел Гумбольдт. «Знаешь, Чарли, – сказал мой друг, когда оказался в состоянии говорить о печальном происшествии, – все случилось как с моим папашей, когда его доконал флоридский бум. Еще годик, и он бы разбогател… Я иногда даже спрашиваю себя: может, посылая письмо, Лонгстафф уже знал, что его уходят?..»

– Ни в жизнь не поверю. Лонгстафф, конечно, большой интриган, но человек не злой.

Принстонские коллеги Гумбольдта вели себя по-джентльменски. «Ты теперь один из нас, Гум, – сказал Рикеттс. – Не горюй, где-нибудь наскребем деньжат на твою кафедру».

Однако Гумбольдт предпочел подать заявление об уходе. Потом, в марте, на одной из заброшенных дорог Нью-Джерси он попытался задавить Кэтлин своим «бьюиком». Чтобы спастись, ей пришлось прыгнуть в канаву.

* * *

Теперь я должен, не прибегая к доказательствам, заявить: я не верю, что мое рождение было началом моего первого существования. То же самое относится к Гумбольдту, к любому из нас. Хотя бы по эстетическим соображениям я не принимаю взгляда на смерть, который разделяет большинство человечества и который почти всю жизнь разделял я сам. Я вынужден отрицать мнение, что такая великолепная штука, как человеческая душа, исчезает бесследно после нашей кончины. Нет, мертвые всегда с нами, хотя наша метафизика это отрицает. По ночам, когда люди спят – каждый в своем полушарии, – к ним приходят их мертвые. Наши сны, мысли, мечтания – питательная пища мертвых. Мы – их нивы. Правда, почва на наших нивах неплодородная, и они голодают. Но не будем обманывать себя: на этой земле, которая является школой свободы, мертвые бдительно следят за нами. В другом мире, где порядок вещей проще и яснее, ясность разъедает свободу. На земле мы свободны из-за облачности, ошибок, ограничений, а также из-за красоты, человеческой слепоты и зла. Красота, слепота, зло – непременные спутники свободы. Вот все, что я хотел сказать по этому поводу. Распространяться мне некогда. Масса неоконченных неотложных дел!

В коридоре раздался звонок. Коридор у меня маленький, полутемный. Нажав после звонка кнопку, услышишь по домофону сдавленные восклицания. На этот раз звонил Роланд Стайлз, швейцар. Мои привычки и распорядок жизни забавляли этого костлявого остроумного пожилого негра. Он вышел, так сказать, в полуфинал жизни. По его мнению, я тоже попал в полуфинал. По какой-то неясной причине, как белый человек, я придерживался другого мнения и жил так, будто мне было рано подумывать о смерти.

– Воткните телефон, мистер Ситрин. Вы слышите меня? С вами хочет поговорить ваша дама номер один.

Вчера искорежили мой автомобиль. Сегодня со мной не может связаться моя прелестная любовница. Общаться со мной для Стайлза – все равно что побывать в цирке. По вечерам его «миссус» охотнее слушала его россказни обо мне, чем смотрела телик. Он сам мне это сказал.

Я набрал номер Ренаты.

– В чем дело?

– В чем, в чем? Господи Иисусе! Я раз десять тебе звонила… В половине второго ты должен быть у судьи Урбановича. Адвокат тоже не мог связаться с тобой. Тогда он позвонил Шатмару, а Шатмар – мне.

– В половине второго? Значит, переменили время, не предупредив меня? Месяцами ни извещения, ни звонка, а тут пожалуйста, явиться через два часа. Проклятие! – В душе у меня все кипело. – Ненавижу этих прохиндеев!

– Может, тебе удастся сегодня закрыть эту тему.

– С ними закроешь. Я пять раз уступал, и каждый раз Дениза со своим советником выставляла новые требования.

– Через несколько дней, слава Богу, выберусь из этого дерьма… А знаешь, почему дело затянулось? Потому что ты сам едва волочишь ноги. Скажешь мне спасибо, когда снова попадешь в Европу.

– Это не я волочу ноги, а Форрест Томчек. У него даже не нашлось времени, чтобы обсудить со мной процессуальные тонкости. Хорошего же адвоката подсунул мне Шатмар!

– Как же ты доберешься до суда без машины?

– Возьму такси.

– Странно, что Дениза не догадалась поехать на халяву с тобой. Ладно, слушай сюда. Я должна отвезти Фанни Сандерленд в «Март». Ей, видите ли, десятый раз хочется пощупать обивочный материал для своей драной софы. – Рената была на редкость терпелива с клиентами. – Хочу отделаться от нее до отъезда. Так вот, мы заедем за тобой ровно в час. Не заставляй себя ждать. Ну, будь!

Когда-то я прочитал книжку «Ils ne m’auront pas» («Они меня не достанут») и в трудную минуту шепчу себе: «Ils ne m’auront pas». То же самое я сделал и сейчас, поскольку решил закончить размышления о превращении духа (их цель – проникнуть в глубину души и установить незримую, неведомую связь между собой и внешними силами). Я снова лег на диван. Сейчас это отнюдь не проявление свободы. Я просто хочу быть точным. На часах четверть одиннадцатого. Если отвести пять минут на стаканчик йогурта и пять минут на бритье, у меня еще останется два часа подумать о Гумбольдте. Самое время.

Я уже сказал, что Гумбольдт хотел задавить Кэтлин. Они ехали домой с вечеринки в Принстоне, он правил левой рукой, а правым кулаком колотил ее. У какой-то пивной лавки «бьюик» замедлил ход, Кэтлин открыла дверцу и в одних чулках – туфли она потеряла в Принстоне – бросилась бежать. Он на машине погнался за ней. Кэтлин прыгнула в канаву, а он врезался в дерево. От удара дверцы в «бьюике» заклинило. Пришлось вызывать полицию, чтобы вытащить его