повиноваться. Тон его голоса, духовное платье, тревожное состояние служанок все это повлияло настолько, что Бертоха первая стала укладывать руки и закрывать глаза княгини.

Уходя, ксендз Теодорик позвал проснувшихся дворцовых служителей и одного из них послал в костел, а остальным велел стать у входа в комнату.

Ударили в большой колокол, начался перезвон по умершей.

Во всем замке звуки колокола и беготня подняли на ноги спавших. Все повыбежали, собирались, расспрашивали.

— Княгиня умерла? — кричали одни.

— Княгиню удавили! — шептали другие.

Громко обвиняли Мину, которую стража видела, когда от. выбежала из комнаты Люкерды и стала метаться по двору и окрестностям замка.

Многие из служанок, хотя и не принимали участия в убийстве, но об этом знали.

Разговоры пошли по замку, по городу; между тем тревога овладела умами. Толпы народа собирались у валов, толпились у ворот; раздавались крики, стоны, угрозы.

Если бы Мина попалась на глаза, то, пожалуй, народ расправился бы с ней самосудом, считая, что она всему виной. Но нашлись и голоса, обвинявшие князя.

Траурный перезвон аккомпанировал говору толпы. У ворот замка пришлось поставить двойную стражу.

Каштелян Томислав, хотя и не получил никаких приказаний, но, услышав громкие обвинения Мины в убийстве, велел ее отыскать.

Побежали к ней в комнаты, но там царил хаос, разбросанные платья, открытые сундуки, горящая лампа — Мины не было. Передавали друг другу, будто она прямо вскочила на лошадь, велела открыть ворота и ускакала еще до поднявшейся в замке тревоги. Каштелян не решился преследовать ее.

Ксендз Теодорик лично занялся похоронами с таким расчетом, чтобы днем выставить тело в костеле. Ему пришлось обо всем позаботиться и распоряжаться, так как князь сидел безмолвно в подавленном состоянии и не отвечал на вопросы.

В городе проживали тогда столяры, изготовлявшие гробы из дубового бревна с покрышкой; один такой гроб принесли в замок и покрыли красным сукном.

Убийцам княгини пришлось и уложить ее в гроб, предварительно надев на нее самое роскошное платье и различные драгоценности, причем оказалось, что все это присвоила себе Мина; хотя и не все, но большинство вещей разыскали и принесли обратно.

В этих подготовительных хлопотах прошла долгая декабрьская ночь: ксендз Теодорик не уходил ни на минуту. Ранним утром Люкерда лежала уже в гробу в княжеском платье, кругом стояли громадные свечи, а духовенство читало нараспев молитвы за упокой души.

Несмотря на старания покрыть белилами лицо княгини, чтобы не видны были следы ужасной ночи, выражение лица свидетельствовало о преступлении. Никто не сомневался, что несчастная Люкерда пала жертвой насилия, а причин доискивались высоко.

Против князя поднимался ропот.

Всю эту ночь Пшемыслав просидел в своей комнате, не слыша, о чем ему сообщают, не понимая хорошенько, что ему говорят. Не считая себя виновным, он чувствовал нравственную ответственность. Одно неосторожное слово, вырвавшееся в минуту раздражения, теперь немка бросила ему в лицо, как пощечину! Она обвиняла его в смерти княгини!

Под утро, очнувшись, Пшемыслав призвал к себе каштеляна.

— Где немка Мина? — спросил он. — Если найдете ее, арестуйте… если убежала, отыщите… Я не виновен в этой смерти! Я не виновен!

Так повторял он, не обращая внимания, что подобные фразы больше обвиняют его, чем очищают, и что они производят сомнительное впечатление. Каштелян немедленно разослал гонцов, но заранее можно было предвидеть, что ловкая и дерзкая немка, переодевшись в мужское платье, легко избежит преследования при помощи друзей и сообщников.

Наконец явился бледный зимний рассвет, во всех костелах ударили в колокола. Не обращая внимания на декабрьский мороз, народ толпился у ворот и не уходил; наконец пришлось открыть их, и тогда вся толпа разлилась по двору и наполнила костел.

Тело Люкерды лежало еще в спальне. Князь распорядился, чтобы похороны были обставлены по возможности торжественнее.

Пшемыслав еще не выходил; он сидел все там же с того момента, когда вернулся от Люкерды, сидел дрожа, в холоде, в полубессознательном состоянии… Таким его отыскал ксендз Теодорик, окончивший все приготовления и позаботившийся наконец и о князе.

— Милостивый князь, — промолвил ксендз, — надо мужественно переносить и самые тяжелые удары.

Пшемыслав приподнял голову.

— Осуждают меня? — спросил он. — Ведь, верно, обвиняют? Говори! Будут на меня, как на убийцу, указывать пальцами? Я не виноват! Эта негодная женщина подстроила убийство… Если она попадет в мои руки, я велю ее колесовать и лошадьми разорвать!

Ксендз Теодорик опустил голову и молчал.

— Но кто поверит, что я невиновен? — жаловался князь. — Я с ней не жил, у нее не было детей, скажут, что я желал отделаться от больной и нелюбимой жены!

Он пугливо смотрел на Теодорика.

— Я не слушал, что говорят, да и не допрашивал, — ответил спокойно Теодорик. — Толпа может сплетничать, но какое же значение имеет голос черни?

Затем он добавил:

— Милостивый князь, чтобы зажать людям рот, надо идти в костел. Надо вам присутствовать при похоронах.

Пшемыслав, не обращая на его слова внимания, живо заговорил:

— Пусть будут торжественные похороны, по возможности торжественнее! Пусть идет церковная служба… Просите епископа, созовите духовенство, скажите всему духовенству, пусть за нее молятся!

— Духовенство из церквей и монастырей уже созвано, — сказал, успокаивая, Теодорик.

Пшемыслав велел приготовить парадное платье и оделся, вернее, его одели; сам он еще дрожал… Когда пришлось выйти, обессиленный, сел опять на скамью.

Ксендз Теодорик велел принести вина и заставил его глотнуть, но еду князь оттолкнул.

Еще до ухода князь распорядился, чтобы всю женскую прислугу выгнать вон.

Ксендз Теодорик заметил, что лучше пока их арестовать, так как удаление без наказания может дать повод к наговорам.

Не отвечая, князь махнул рукой — делай как хочешь. Лектор теперь распоряжался всем: он приказывал, никто не смел возражать.

Настал день, придворные взяли гроб на руки — двенадцать человек еле смогли его нести — ив сопровождении духовенства отправились в костел.

Гроб был открыт, но его несли так высоко, что лица не было видно.

Комнаты Люкерды были теперь пусты и раскрыты. Бертоха лежала в жару, служанок заключили под стражу.

При дворе все волновались и чувствовали тревогу. Многие теперь жалели княгиню, а свидетели ее судьбы возмущались убийцами. Рассказы об ужасной ночи, переданные служанками, ходили по людям, все изменяясь и получая особую окраску.

Почти во всех Пшемыслав возбуждал отвращение и страх, его считали безжалостным мучителем. Разве подобное могло случиться помимо его?

Только немногие старались — и то напрасно — доказывать, что княгиня умерла естественной смертью, давно ожидаемой; им никто не верил. Нашлись люди, слышавшие крики; Мина убежала; служанки плели и обвиняли всех, лишь бы снять обвинения