Близок был полдень, когда князь в трауре, в сопровождении ксендза Теодорика и каштеляна Томислава вышел из своих комнат в костел. Двор был полон людей.

Раздался громкий шепот: "Идет!" Глаза всех обратились на князя.

Если бы даже никто и не обвинял его, то один его вид — бледное лицо, блуждающий взгляд, выражение тревоги, стыда и какого-то унижения, просвечивавшее сквозь напускную гордость, — свидетельствовал бы о его вине.

Люди смотрели издали и в душе говорили: "Он ее убил".

Князь хотел идти свободно и решительно, но ноги подкашивались, выступал пот, тысячи взглядов обдавали его жаром и давили, как камень. Ему хотелось поскорее пройти недалекий путь из замка в костел, казавшийся ему бесконечным.

Ксендз Теодорик не давал ему торопиться. Пришлось идти медленно по шпалерам среди толпы, прямо на горящие у гроба огни; Пшемыслав, не видя умершей, как бы видел ее глазами души такой, какой она ему показалась в первый момент после смерти.

Ему вспомнилось, как она впервые въехала в замок, как она шла, бледнея и дрожа, к алтарю, у которого лежала теперь без души.

Пока Пшемыслав дошел до дверей костела, откуда слышалось все яснее громкое жалобное пение духовенства, силы его оставили, и пришлось его поддержать… Князь хотел остановиться, но его повели дальше к гробу и поставили на возвышении, откуда видно было лицо умершей.

Когда наконец он вступил на ступеньки и взглянул на это бледное лицо, ему послышалось, что уста проговорили:

— Я прощаю, но Бог…

А из глубины костела шум толпы приносил ему слова Зарембы:

— Будешь наказан насильственной смертью, какой погибла она…

IV

Еще не кончились похороны, как раз хотели опускать гроб, когда пришло известие, что приезжает Свинка, назначенный Гнезненским архиепископом.

Пожалуй, одно это известие могло на время отвлечь мысли Пшемыслава от гроба и кровавых воспоминаний минувшей ночи. Не могло быть более удачного и желанного выбора, но в то же время и более неожиданного. Разве мог князь в этом рыцаре предвидеть будущего главу польского духовенства?

Пшемыслав и обрадовался, и опечалился, когда ему сообщили новость. Надо же было случиться, что этот муж, уважения которого князь хотел добиться, появлялся как раз в момент, когда голос народа обвинял князя в убийстве!

Кончались молитвы, гроб уже приготовились спустить в подземелье, и вот в сталлях для духовенства князь увидел Свинку, появившегося после продолжительного отсутствия в самый тяжелый час его жизни.

Свинка смотрел на князя вопросительным, почти грозным взором, но в то же время и печальным. В этом взоре заключались и жалость, и возмущение, и верховное положение судьи, стоящего выше виновного.

Пшемыслав должен был опустить глаза; на груди, как камень, лежало неописуемое горе, и болела душа. Он стоял перед этим пастырем, как обвиняемый, который никогда не сумеет очиститься. Он сам говорил, что невиновен, но чувствовал, что виноват.

Все усилия схватить убийцу остались напрасными. Преследование установило, что она сбежала туда, где была уверена в безнаказанности, а именно — к одному из бранденбургских маркграфов, Оттону, при дворе которого жили ее родственники. Настичь ее не представлялось возможным.

Вечером после похорон, превзошедших своей роскошью все, о которых люди помнили, в замке были устроены поминки для духовенства. Этот обычай сохранился у нас еще с языческих времен.

Народу было много, так как ожидали, что хотя бы на минуту выйдет и Пшемыслав. Однако ошиблись; князь прямо из костела боковым ходом прошел незаметно к себе и пригласил туда епископа Яна и Свинку.

Дни борьбы с самим собой не успокоили его, но по крайней мере дали ему возможность владеть собою. Угрюмое лицо скрывало угрызения совести и беспокойство. Мучения человека прикрывала гордость князя.

Ксендз Теодорик с удивлением смотрел на эту его мощь.

Когда Свинка вошел, Пшемыслав встал и с глубоким уважением приветствовал его; взглядом князь старался узнать, не будет ли архиепископ слишком строг. Лицо Свинки было покойно, но на нем виднелось настроение судьи. Очевидно, голос народа уже дошел до него.

Князь начал, радуясь назначению архиепископа:

— Давно я с тоской добивался этого, но не смел надеяться на столь удачный выбор. Не сумею высказать, как меня этот факт обрадовал и поддержал в моем горе. Поздравляю вас, желанный наш пастырь!

Епископ Ян, человек серьезный, больших способностей и живого темперамента несмотря на годы, добавил, что сам Бог послал им такого вождя.

— Из нашей среды, старых здешних духовных лиц, всем известных и связанных различными обстоятельствами, никто не сможет выполнить то, что вы… Вас ничто не обессиливает и не связывает. Да будет благословенно имя Божие!

— Я повторю то, что сказал папе, когда на меня возложили это бремя, — ответил Свинка. — Да будет воля твоя, Господи, если хочешь принять от меня чашу сию.

Канцлер Викентий стал рассказывать о своем путешествии, епископ добавил несколько слов о печальном моменте, когда прибывший архиепископ может как раз утешить князя.

Все, кроме будущего пастыря, стали настаивать, чтобы не тратить времени и немедленно рукоположить Свинку. Последний не возражал.

Ксендз Ян, познанский епископ, сообщил, что епископы: вроц-лавский — Фома, плоцкий — Гослав и любуский — Вольмир уже извещены гонцами, что их экстренно ждут в Калише.

— А я тоже отправлюсь с вами, — сказал Пшемыслав, — чтобы первым поздравить главу нашей церкви и получить благословение…

— А там уж Гнезно сможет утешиться, — добавил, улыбаясь, Ян, — когда в своих стенах поздравит пастыря.

Во время разговора Свинка всматривался в князя, который не выдерживал его взгляда и отворачивался.

Завязалась общая беседа, довольно продолжительная; наконец, епископ Ян собрался уходить, а Свинку князь задержал.

Они остались одни. Пшемыслав долго думал, пока начал задушевную беседу.

— Святой отец, никогда вы не могли быть так желанны, но и мне никогда не могло быть так тяжело предстать перед вами. Я знаю и сознаю, что вы смотрите на меня, как на обвиняемого, на человека, запятнанного тяжелым грехом.

— Грех достался в наследство от прародителей всем людям, — ответил Свинка, — но мы должны унаследовать от Христа раскаяние.

— Если на мне и тяготеет грех, — живо сказал князь, — то он не столь велик, как утверждают злые люди… Вы знаете, вероятно, батюшка, они мне приписывают…

Ему не хватило голоса, и лицо покраснело.

— Приписывают мне смерть жены… Я в ней не виновен. Я не приказал, не желал ее даже, хотя, может быть, невольно способствовал тому, что случилось… Да, батюшка, не хочу от вас ничего скрывать: она умерла насильственной смертью от рук придворных; главная виновница убийства убежала, и я не мог