Структуралисты твердо руководствовались своеобразной «картой», которую сами и составили для упорядочивания всех познаний; по их мнению, такая карта должна была указать их сторонникам путь к общечеловеческим истинам, которые они искали.

Леви-Стросс не смог приехать, но «встречу в верхах» благословил. Поскольку из Франции прибыло много докладчиков и других участников, мероприятие проводилось на двух языках, что придавало ему определенный континентальный лоск. Франция всегда ценила своих интеллектуалов – даже в сегодняшнем Париже философ может стать суперзвездой. Самый прославленный участник, Жак Лакан, четко понимал, какой престиж принесет ему первое в жизни публичное выступление в Америке. Этого французского доктора называли самым спорным психоаналитиком после Фрейда. Знаменитые семинары Лакана в разное время посещали Леви-Стросс, Барт, Фуко и Юлия Кристева. Если учесть интерес их обоих к подражанию, соперничеству и природе желания, было вполне естественно, что Жирар, возможно, хотел познакомиться с Лаканом лично.

В числе других докладчиков, помимо troika организаторов, были Ролан Барт, Люсьен Гольдман, Жан Ипполит, Шарль Моразе, Жорж Пуле, Ги Росолато, Николя Рюве, Цветан Тодоров, Жан-Пьер Вернан, Невилл Дайсон-Хадсон и молодой – тогда ему было тридцать шесть – Жак Деррида. Пообщаться с самыми передовыми мыслителями с Континента прибыли гегельянцы, экзистенциалисты, разнообразные специалисты по общественным наукам и теории литературы.

У Университета Джонса Хопкинса были свои резоны для организации грандиозного интеллектуального «шоу» – ведь там появился новехонький Центр гуманитарных наук, а протекция его директора-основателя Джона Синглтона придавала симпозиуму дополнительный блеск. Фонд Форда предоставил грант, вполне достаточный для того, чтобы, как сказал Макси, «худо-бедно хватило пороха на один пушечный выстрел».

Такая встреча могла состояться только в Новом Свете – и определенно никогда бы не состоялась в Париже, где царили соперничество, разногласия, где происходили тектонические сдвиги. «Был один странный нюанс – я еще тогда удивлялся: в Париже эти господа ни при каких обстоятельствах не собрались бы под одной крышей. Они успели начертить уйму границ на песке, или границ кровью, или как бишь их назвать. Потому и выбрали нейтральную территорию», – пояснил Макси.

Симпозиум задумывался как высшее достижение структурализма, но подбросил сюрприз – стал, наоборот, событием, возвестившим его конец, так как структурализм перетек в постструктурализм, причем настолько плавно и легко, что ведущие структуралисты обычно по совместительству оказываются ведущими постструктуралистами – Лакан, семиотик Ролан Барт, философ Мишель Фуко. Деррида – «темная лошадка», уроженец Алжира – прочел свой доклад последним в день закрытия симпозиума; он оспорил работы Леви-Стросса и задорно раскритиковал слабые места в величественных построениях этого мэтра. Доклад Деррида – а эту работу, которая стала классикой французской теории, читают и по сей день – сделал молодому философу репутацию в Америке и не только. Центром «деконструкции», которую он принес миру, станет не Франция, а Америка.

После симпозиума все чувствовали, что произошла метаморфоза. «Оставалось неясно, чем он стал для структурализма в Америке – то ли свадебным костюмом, то ли саваном, – сказал мне Макси. – Знали ли мы, что именно произошло? Нет, но что-то такое чувствовалось».

* * *

В беседах со мной Жирар выражал к la peste191 неизменное презрение, характеризуя ее как что-то наподобие инвазивного биологического вида – так василек колючеголовый распространился по всей территории США, и извести его уже невозможно.

«Когда Фрейд отправился в США, то, подплывая к Нью-Йорку, сказал: „Я везу им чуму“. Но Фрейд ошибался. Американцы быстро и без усилий переварили и американизировали психоанализ. Но мы в 1966-м и впрямь привезли чуму – по крайней мере в университеты, – когда привезли Лакана и деконструктивизм!»192 То, что Жирар назвал «возникновением той грандиозной карусели, которую американцы зовут „теорией“»193, началось именно в те несколько осенних дней в Джонсе Хопкинсе.

Будет небесполезно уделить немного времени анализу конференции и того, что она знаменовала: ведь, хотя Жирара часто изображают одинокой фигурой на его поле исследований, на деле он принадлежал к этому поколению интеллектуалов. Так, он часто отвечал на инвективы этой когорты, вносил собственный вклад в ее мысль и на протяжении своей долгой жизни то взирал на других участников этой игры с ужасом, то вдохновлялся ими. Или вам кажется, что это французское вторжение – событие давно минувших лет? Давайте рассмотрим последствия этого симпозиума для нашей мысли сегодня, спустя полстолетия.

Для большинства образованных американцев интеллектуальная битва на этом симпозиуме вполне может оказаться слишком замысловатой, и ее легко списать со счетов – мол, авторы просто вели «бой с собственной тенью». Мало кто поймет, из-за чего там был весь сыр-бор. Но, пожалуй, в том-то и штука. Очень многое из того, что мы принимаем как «данность» и считаем объективно «верным» способом мышления, исходит от этого поколения интеллектуалов середины века и их заумных матчей по философскому пинг-понгу, пусть даже наследники этих отцов-основателей сильно исказили тонкие нюансы их мыслей. «Постструктуралистские» нормы жизни соединили с термином «постмодерн», лучше известным широкой аудитории. Но, как все это ни назови, влияние постструктурализма и постмодерна в наше время проникает повсюду. Взять хоть обостренное сознание того, что идеология стоит на страже устоев политической и экономической власти, или тот факт, что нынче наше чувство истории раздробилось на тысячи различных точек зрения и версий.

Эти идеи были неизбежно реквизированы всезнайками, которым хотелось выглядеть умными и современными. Проведем параллель: какая-нибудь сумочка от Стеллы Маккартни производит фурор на миланских подиумах, а затем производители копируют ее в двух тысячах экземпляров для тех, кто найдет сумочки «по ее мотивам» в «Bloomingdale’s» или «Macy’s». А спустя несколько сезонов покупатели со скромными средствами находят эту сумку на дне контейнера уцененных товаров в дисконт-универмаге «Ross Dress for Less». Похожа ли эта тайваньская версия на сумочку, с которой модели вышагивали по миланскому подиуму? Разумеется, похожа, но крайне далека от оригинала: все его изысканность, дерзость, шик и блеск куда-то подевались. Постструктурализм в конце концов скатился в трясину «релятивизма» и моральной амбивалентности, но не стоит винить в этих последствиях, например, Жака Деррида: он-то занимал высокопринципиальные позиции. Если вы выложили десять баксов, вернулись домой с контрафактной сумочкой, а через три дня она разъехалась по швам, несправедливо обвинять в этом «Gucci» или «Armani».

Взгляните на это так: всякий, кто говорит «у тебя своя правда, а у меня своя», отдает дань уважения наследию этих мыслителей. Правда, идея субъективной природы ценностей появляется уже у Ницше и других философов, но постструктуралисты завладели этим мячом и с ним убежали. Когда вам говорят, что никакой реальности не существует, или когда в суде президент Билл Клинтон заявляет в свою защиту: «It depends on what the meaning of „is“ is»194, им следует благодарить не только Йельскую школу права, но и Жака Деррида, чья концепция гласит, что значение слова – не что-то статичное и даже не идея в уме, а скорее целый ряд контрастов и различий, сбалансированных со значениями других слов, окружающих данное слово. Мы еще больше приблизимся к контейнеру с уцененными товарами, если проследим, сколь часто термины вроде «деконструировать» и «деконструкция» встречаются в общественном дискурсе, особенно в лексиконе критицизма, ведь они сделались синонимами более банальных «анализировать» и «анализ». Когда подросток, лениво отметая вашу точку зрения, говорит: «Ну вообще это только, типа, твое мнение», что ж – сто лет назад такой ответ был бы невообразим не только в плане нахальства, но и в плане содержания, если в нем хоть какое-то содержание есть. В постструктуралистском мире нет абсолютов, нет великой «Истины», нет больших исторических нарративов, а есть лишь тексты, подлежащие деконструкции.