случилось, Клаудия ответила: «Это из-за твоего папы». Я ничего не поняла.

До меня дошло только дома. Мама ходила по кухне, разговаривая по мобильному, а другой телефон разрывался от звонков. Руби лаяла у меня под ногами. Телевизор орал. Сначала на экране я увидела папу, его под руки вели вниз по лестнице из здания Сената, а затем – запись с камеры видеонаблюдения, на которой папина машина съезжает с дороги и сталкивается с бледным силуэтом. Силуэт отлетает в сторону, легко, точно тряпичная кукла, и катится по тротуару.

Мне пришлось вцепиться в край стола, чтобы удержаться на ногах. Я почти не видела, как машину закрутило, как она наконец остановилась, как умчалась прочь. Я смотрела только на смутные очертания фигуры, лежащей на тротуаре. Она дернулась раз, другой, потом перестала двигаться.

Я не могла оторвать от нее взгляд. Это была статуя, говорила я себе. Но статуи не дергаются. Не дрожат.

«Скип Лернер, много лет занимающий пост сенатора от штата Вирджиния, обвиняется в преступлении. Находясь за рулем автомобиля, он сбил пешехода, а затем скрылся с места происшествия», – говорил репортер.

Они решили, что это был папа. Но машину вела я. Папину машину. В папиной бейсболке. И разрушила папину жизнь.

Весь вечер я слушала, как мама говорит по телефону с юристами, уверяя их, что произошла какая-то ошибка. Я пыталась прервать ее и сказать правду, но она только отмахивалась, почти не замечая меня.

Ночью, лежа в постели, я вдруг увидела свет фар, скользнувший по окну. Наверное, мне показалось, подумала я. Померещилось.

Но внизу открылась входная дверь. Послышались папины шаги. Мама вскочила с дивана, о чем-то заговорила с ним отчаянным голосом. Папа дома? Все закончилось?

Я ждала, затаившись, и вскоре в мою дверь тихо постучали.

– Хана, ты спишь? – спросил папа.

Мне очень хотелось прикинуться спящей, но я понимала, что нельзя. Не в этот раз.

– Нет.

На нем по-прежнему был рабочий костюм, уже слегка помявшийся за день. Он старался сохранять спокойствие, но я видела, что на его лице пролегла тень какого-то чувства, которое меня пугало. Потом я догадалась: ему самому было страшно.

Папа присел на край моей кровати. Мама осталась стоять в дверях. Он положил свою ладонь мне на руку.

– Это ведь был не олень?

У меня пересохло во рту. Язык превратился в шерстяной валик. Как мне хотелось вернуться в ту ночь, отмотать время назад, все стереть. В нашей семье всегда так убедительно врали, что ложь превращалась в правду. Так почему же теперь не получается?

– Нет, – прошептала я.

Папа поник, словно из него вышел весь воздух. Мама издала странный звук, похожий на детский плач.

– Почему ты уехала? – спросил он.

– Не знаю. – Это был честный ответ.

– Ох, Хана, – проговорил папа слабым голосом. Неужели он плакал?

Как же я сожалела. Мне хотелось молить о прощении. Простите меня, простите меня, простите.

Я не просила папу об этом. Наоборот, я умоляла его не делать этого, но ложь уже распространилась. Все думали, что за рулем сидел он, а папа не стал оспаривать слухи. Да, он совершил ошибку, он сдается на милость суда и верит, что к нему проявят милосердие.

«А у тебя еще все впереди», – говорил папа.

«Все будет хорошо».

«Ничего страшного мне не грозит».

Зато мама почти все время молчала. По ночам я слышала, как они ссорятся с папой.

У нее все время были красные, заплаканные глаза. Она перестала носить красивые платья. Не спала ночами, меряя шагами комнату. Она не разговаривала со мной, даже не хотела смотреть в мою сторону. Кажется, при одном взгляде на меня она сразу вспоминала о моем ужасном поступке.

Заку мы ничего не сказали. Никому не сказали. Никто об этом не знал.

Глава 23

– Ты что, совсем свихнулась?

В наушниках голос Люс казался пронзительным и каким-то жестяным. Я поморщилась. Мы теперь общались только по телефону. И только посредством звонков. Никаких сообщений. Она, наверное, ходила по комнате, включив музыку как можно громче, чтобы родители не слышали, о чем она говорит.

Я стояла в ванной перед зеркалом и, склонившись над туалетным столиком, пыталась замазать консилером красные пятна от слез. Я уже опаздывала.

– Не ори на меня, – осекла ее я. У меня дрожали руки.

Люс словно не слышала.

– Мы должны рассказать кому-то. Ты не можешь позволить этому случиться.

– Уже все случилось, – произнесла я. – Он сам им сказал.

Консилер не помогал. Я в отчаянии отбросила спонж и открыла пузырек с тональным кремом, но он выскользнул из рук – и содержимое расплескалось по туалетному столику.

– Блин! – вскрикнула я. – Блин!

Брызги попали на платье. Мое счастливое платье, единственное, в котором я была готова стоять на сцене перед толпой репортеров с видеокамерами и фотоаппаратами. Потом их снимки с моим изображением разлетятся по всей стране. Что же мне надеть?

– А если они узнают? – спросила Люс.

– Не знаю. – Я пыталась стереть пятно влажной салфеткой.

Неужели она не понимала, что я уже много раз прокручивала в голове все эти мысли?

– «Не знаю»? И это все?

Она сыпала вопросами, и из-за этого я никак не могла сосредоточиться. Еще раз проведя влажной салфеткой по ткани, я сделала глубокий вдох, чтобы выровнять дыхание.

– Ты будешь стоять рядом и смотреть, как он берет вину на себя? – продолжала Люс. – А потом мы договоримся никогда это не обсуждать, да?

Я швырнула салфетку на столик.

– Что ты хочешь, чтобы я сказала? – пронзительно зашептала я. – Что мне очень жаль и я прошу прощения? Что я поступила неправильно? Что мне не следовало уезжать? Или вообще не следовало брать машину? Конечно, я хотела бы все вернуть назад. И да, правильным будет признаться, что виновата во всем я. Но тогда мы все огребем – я, папа и ты. Признание не изменит того, что мы уже сделали.

– Мы сделали? – переспросила Люс. – Машину вела ты.

– А ты могла бы открыть дверцу и выйти наружу, – выпалила я. – У тебя был телефон, ты могла вызвать полицию. Но ты не вызвала. Ты сидела рядом и спрашивала меня, что делать. Ты не захотела выйти и посмотреть, ты вообще не захотела ничего решать. Вот я и решила за нас обеих.

– Это другое… – начала Люс.

Но я ее перебила:

– Если бы ты не давила на меня, не подбивала пойти против правил и вырваться из золотой клетки, я бы ничего такого не сделала.

– Давила? Я на тебя не давила. Это твои родители на тебя давили, и ты сама на себя давила. А я просто сказала, что тебе надо жить собственной жизнью так, как считаешь нужным ты. Я не подбивала тебя угнать ночью папину машину, когда ты водить-то толком не умеешь.

– Ты считаешь, мне сейчас недостаточно плохо? Думаешь, я не мучаюсь от мыслей о случившемся с той минуты, как высадила тебя у твоего дома? У меня было все в порядке, пока ты не начала высмеивать меня и твердить, будто я заперта в клетке. Я жила нормально. Если бы ты не подстрекала меня, я спокойно сидела бы дома и писала благодарности.

– Я в этом не виновата, – сказала Люс.

– Ты права. Это я во всем виновата. Давай, выгораживай себя. Вали все на меня. Мне уже все равно.

– Да пошла ты, – огрызнулась Люс.

Это были ее последние слова, сказанные мне по телефону.

После этого мы не созванивались.

К тому времени, как мы приехали на пресс-конференцию, пятно на платье высохло и стало почти незаметным. Но оно все равно беспокоило меня. Я ощущала его присутствие, пока мы стояли на возвышении перед репортерами, пока папа объявлял о своей отставке, пока бабочка билась о черную стену. Пятно не бросалось в глаза, но, если присмотреться, можно было различить его очертания – грязный след на платье, который я подтерла, надеясь, что никто его не заметит. Моя тайна.

Вечером после пресс-конференции я включила музыку в наушниках на полную громкость, чтобы заглушить свои мысли. Тут зазвонил телефон.

– Хана, – удивился Джеймс, – ты взяла трубку?

До сих пор я не отвечала на его звонки. Не потому что не хотела с ним разговаривать – очень хотела, – а потому что не знала, что ему сказать.

– Как ты? – спросил он. – Я