какой ты человек, какая ты личность, не сводится к одному плохому или хорошему поступку.

– Но я совершила ужасную вещь.

– Это правда, – пробормотал он. – Но тебе дали второй шанс. И теперь твоя миссия – принести в этот мир немного добра.

По-моему, невыполнимая задача. Как я могу нести добро, если только и делаю, что причиняю людям боль? Я безнадежна.

– Как я могу продолжать делать вид, что все нормально?

– А тебе и не надо делать вид, – ответил он. – Ничего уже не будет нормально.

Сквозь потолок было слышно, как наверху мама набирает ванну.

– Пойду узнаю, что там происходит, – сказал папа, хлопнув по столу. Он встал и вдруг оглянулся. – Тебе звонят.

Пока я удивленно разглядывала темный экран, он стянул оливку с моей тарелки.

– Эй! – возмутилась я.

Он быстро попятился к двери.

– Тинейджеры со своими телефонами. Как же вас легко обдурить.

И он подкинул оливку высоко в воздух и поймал ее ртом. Это был его классический трюк для вечеринок. После этого он исчез на лестнице.

Знакомая сцена?

Следующую неделю мы провели дома. Папа практически не выходил. Мы тоже. А какой смысл? Участок вокруг дома оцепили репортеры. Поэтому мы застряли во временной петле, томясь в ожидании и неопределенности. С задернутыми шторами, с опущенными жалюзи, где день и ночь слились воедино, а часы тянулись бесконечно медленно.

Хотела бы я сказать, что нам удалось провести эти дни вместе, но мы были слишком растеряны и подавлены, чтобы общаться. Никто не мог ни спать, ни есть, и каждый двигался по собственной траектории – дремал, рылся в холодильнике, выкидывал недоеденную еду в мусорное ведро и начинал все по новой.

Мама злилась больше всех. Она варилась в собственной злости, едва разговаривала, не хотела даже смотреть на меня. Чтобы как-то отвлечься, она устроила капитальную уборку в доме. Днем, едва заслышав ее шаги, я пряталась у себя в комнате, чтобы не попасть под горячую руку. По ночам я слушала, как она запихивает в мешки старую одежду и обувь. Зак заперся у себя и ушел с головой в видеоигры, выныривая, только чтобы сходить в туалет или прихватить бутылку минералки. Папа много времени проводил во дворе, гулял по саду, любуясь цветами, чего никогда не делал раньше, или молча сидел под крышей беседки – так долго, что я начинала беспокоиться. Я же все время слушала музыку в наушниках, выкручивая звук на полную громкость, чтобы утопить в этом грохоте свои мысли. Без музыки у меня в ушах постоянно завывали сирены, щелкали фотоаппараты, которые окружили нас после пресс-конференции, гремел голос диктора, произносящий имя пострадавшей в аварии.

Вечером накануне вынесения приговора папа предложил заказать ужин из ресторана. Никто из нас не знал, что будет завтра, а мы не собирались вместе за столом уже неделю.

Папа сделал заказ в итальянском ресторанчике «Виченци», куда они с мамой иногда ходили, чтобы провести вдвоем тихий вечер. Он выбрал телятину, мама – баклажаны, мы с Заком – пасту. Еду привезли уже остывшей, и мама засунула все в духовку, чтобы разогреть. Тут зазвонил телефон, это был юрист. Пока мама с ним беседовала, еда сгорела.

– Открой окно, – закричала она брату.

Папа встал под детектором дыма и начал обмахивать его противнем, а мама принялась открывать контейнеры из фольги и проверять содержимое. Лицо у нее вытянулось, и она вышвырнула все в мусорное ведро. Мы молча наблюдали за ней.

– Да ладно, все в порядке, – сказал папа. – Достанем что-нибудь из морозилки.

– Не в порядке, – ответила мама. – Ничего не в порядке.

Мне показалось, что сквозь открытое окно донеслись голоса репортеров. Кто-то пошутил, все засмеялись.

Ночью мне не спалось, и я, спустившись в гостиную, включила документальный фильм о природе.

– Что сегодня? – спросил папа. – А, Серенгети.

Он наблюдал, как я макаю крекеры в теплое молоко – когда-то он сам научил меня этой хитрости.

– Можно с тобой посидеть? – спросил папа.

– Конечно, – ответила я, пододвигаясь и освобождая место на диване. – Тебе тоже не спится?

Он грустно хмыкнул:

– Какой уж тут сон.

В его словах не было ни капли оптимизма или обаяния. Как же это было непривычно.

– Я боюсь завтрашнего дня, – призналась я.

– Я тоже.

– А вдруг ты завтра не вернешься домой?

– Обязательно вернусь. Не завтра, так послезавтра.

Я видела, что он очень хочет верить в то, что говорит, но, кажется, ему не удалось убедить себя до конца.

– Знаешь, чего мне будет больше всего не хватать из нашей прежней жизни? – сказала я. – Это глупо, но я буду скучать по солнечным лучам, пляшущим на потолке. Глядишь на них, и на душе становится так тепло, так радостно. Кажется, впереди тебя ждет еще целая прекрасная жизнь, наполненная безграничным счастьем.

– Так ведь и есть, – сказал папа.

– Пока что-то не похоже.

– Пока – нет. – Он посмотрел на экран. – А я скажу, по чему я точно не буду скучать. По ежедневной дороге на работу и обратно. По безостановочным телефонным звонкам и электронным письмам. По бесконечным мероприятиям по сбору средств.

– Как же их много, – сказала я.

– Один сплошной сбор средств, – ответил он со смехом, но улыбка быстро пропала. – Но я буду скучать по людям. Мне нравилось разговаривать с незнакомцами, жать им руки и видеть, как светлеют их лица. Я буду скучать по нашему дому, по прогулкам в нашем квартале, по Мелинде, Дейву и Джеймсу, приходившим к нам на ужин. Мне будет не хватать твоей мамы и ее вечных упреков по поводу того, что я оставляю распахнутыми дверцы шкафа или слишком много болтаю по телефону. Я буду вспоминать, как подъезжал к дому вечером после тяжелого рабочего дня и видел в окнах свет. Как я был счастлив, встретив вас с Заком первый раз за весь день. Даже если вы не обращали на меня особого внимания. – Он сглотнул. – Я буду скучать по тебе, по нашим ежедневным встречам.

– Папа, – прошептала я, – прости.

Он обнял меня одной рукой:

– Все в порядке.

На следующий день папу приговорили к трем годам тюремного заключения. Это был шок. Адвокаты обещали, что наказание будет мягким, поскольку он сотрудничал со следствием, до этого не совершал никаких правонарушений, а избиратели его обожали. Когда папу уводили, мама словно окаменела. Всю дорогу домой она отказывалась смотреть на меня, а может, просто не могла. «Это все из-за тебя», – так и кричала она своим видом – и была права.

Понимаете? У меня не оставалось выхода. Я должна была его вернуть, и для этого существовал один-единственный способ. Одно-единственное решение этой проблемы.

Когда я зашла к маме в комнату, у нее горел свет. Я снова была в настоящем, ужасном настоящем, где Джеймс узнал мой секрет, умчался в ночь, больше не желая со мной разговаривать.

Я крадучись поднялась по ступеням и остановилась перед дверью в мамину комнату. Я редко к ней заходила. Там все выглядело как в мавзолее: задернутые занавески, пыльная мебель, которой никто не пользовался, в спертом воздухе висел запах несвежего постельного белья. Папа никогда не видел ни моей, ни маминой спальни. Он никогда здесь не бывал. Может быть, именно поэтому я так ненавидела наш новый дом.

Я постучала.

– Да? – откликнулась мама.

Она сидела в кресле у кровати, затянутая в офисный костюм, наверное, вернулась со встречи с очередным потенциальным клиентом.

Рядом на боковом столике лежала папка с документами. Края бумаг были помечены желтыми стикерами с надписью «Подписать здесь».

В своем отчаянном желании видеть только то, что мне хочется, я приняла неизвестные бумаги за трудовой договор. Но только вид у мамы был совсем нерадостный. Скорее наоборот. Казалось, она о чем-то горевала.

У меня по спине пробежал холодок.

– Что это? – спросила я.

– Хана… – начала мама, затем на мгновение замолчала, подыскивая слова. Она что, волновалась? – Я хотела тебе сказать…

Качнулись занавески.

– Что?

– Я встречалась с юристом.

– По какому поводу? – Под моими ногами задрожал пол.

– Это документы о разводе.

Над кроватью задребезжал абажур лампы. По потолку прошла трещина.

– Мы с папой разводимся.

Комната вокруг меня разваливалась на куски.

– Завтра ему доставят документы.

Потолок выгнулся дугой над кроватью, подняв тучи пыли, и я торопливо попятилась.

– Хана? – окликнула мама.

Я