Пш-ш-ш…

Я почти слышу, как шипит выкипающий чайник Катерининого терпения. Как позвякивает крышечка, что на нем скачет. Как изнемогает сорвавший горло свисток. И мне неловко, конечно, но…

Хорошо, когда есть повод не уходить.

– Можно нам хотя бы в квартиру войти? – саркастично роняет Катя, все так же держать от меня на расстоянии вместе с Карамелькой.

Пропускаю их, так и оставаясь на коленях у её двери.

Малышка, маленькое мое чудо, останавливается на пороге и снова заинтересованно косится на мои руки.

– Чинится? – звонко спрашивает она, а я… А я расплываюсь в совершенно идиотской улыбке.

– Чинится, солнышко.

– Кара, умываться, быстро-быстро!

Если бы я раньше сомневался в том, что Катерина против того, чтобы я хоть пару слов в адрес дочери обронил, то сейчас получил бы самое что ни на есть доказательство. Отправив мелкую в ванную, с видом разъяренной мегеры она разворачивается ко мне.

– Никакое она вам не солнышко, Юлий Владимирович!

Делаю вид, что ужасно увлечен процессом того, как покрепче прихватиться пассатижами за обломок ключа. Удерживаю её внимание на себе. Ну пусть, злое внимание, но хоть какое-то… Отвечаю через несколько томительных жгучих секунд.

– Еще какое солнышко, Катя. Прекрасное, лучистое солнышко. Могу на её улыбках жить всю зиму без отопления.

– Господи, – она протяжно стонет, закатывая глаза, – да когда хоть тебе надоест строить из себя озабоченного папашу?

– Почему же должно надоесть?

С неприятным скрипом, с усилием и неохотой обломок все-таки выползает из личины замка.

– Ты. Её. Не хотел! – голос Кати спускается до шипения. – Мы все это помним.

– Я такого не помню, – твердо покачиваю головой, – не помню и не могу помнить.

– Что ж, так и запишем, таблеточку Гинепристона ты мне выдал в приступе маразма, – ядовито сплевывает Катерина.

– Я давал её тебе не потому, что не хотел от тебя детей, – проговариваю старое, давно уже просроченное откровение. Проговариваю, а сам на автопилоте выкручиваю шурупчики, удерживающие на месте накладную панель замка, чтобы добраться до его личинки.

– Да ну? – Катя язвительно сверкает глазами. – А почему же? Хотел купить мне гематогенку, но не заметил, что упаковка другая?

– Я торопить тебя не хотел, дурочка… – эти слова из меня буквально вырываются. И последнее слово – такое неосторожное, но прозвучавшее со всей моей застарелой нежностью, что даже у Холеры, которой уже давным давно на меня плевать, на миг замирает лицо.

И все же… Она берет себя в руки. В фигуральном смысле, да и в прямом тоже – обнимает себя за плечи, отгораживаясь от меня скрещенными руками.

Что-то вздрагивает в её лице, что-то слегка презрительное, будто она хочет как-то откомментировать мою речь, но… Она молчит. И я замолкаю на время, потому что сердцевина замка требует максимума моего внимания. Осторожно, позвенно перебирая механизм замка, счищая с деталей пылинки. Странно все-таки. Хороший замок, оригинальный финский. Эти умеют делать так, чтобы их замки не один год без клинов служили. Место клина находится неожиданно. Ковыряюсь в нем шилом, подталкивая застрявшую шестерню в обратном направлении.

Тиньк…

Маленький обломок стали вылетает из неожиданно прокрутившейся детали и врезается мне в щеку. Ну, спасибо, что не в глаз.

– Ты ломала ключ и раньше? – спрашиваю, бросая рассеянный взгляд под ноги. Крохотный кусочек металла, измятый, искореженный, очень похож на самый кончик обломавшегося ключа. Ну, не отмычки же, так ведь?

– Если бы я ломала ключ раньше, я бы уже вызвала слесаря и не оказалась бы вынуждена слушать вашу восхитительную легенду, – цедит Холера кислотно.

Разговор не задается. Она не хочет его продолжать, и оно понятно на самом деле – для неё все давно отгорело.

И лучшее, что я могу – молча вернуть на место извлеченные детали механизма. Прикрутить защитную панель. Выпрямиться, чтобы снова взглянуть на стоящую рядом со мной девушку с высоты своего роста.

Категоричность ей к лицу, что тут еще скажешь!

– Прости, что начал угрожать, – говорю и что-то в напряженном личике Холеры вздрагивает недоверчивое, – я ведь приезжал сюда не для того, чтобы портить тебе жизнь. Я хочу договориться без исков.

– Надо же, – Катя морщится, – ты хочешь. Интересно, как ты это представляешь? Потому что я…

Она не успевает договорить, запинается на полуслове, глядя за мое плечо, примерно на тот уровень, на котором находится голова десятилетнего пацана.

– Пять минут, Антоний, – оборачиваюсь, смотрю на насупившегося сына, – пять минут и я приду. Хорошо?

Мрачнеет сильнее, но качает подбородком.

Шагает в сторону нашей двери. А потом…

Случается то, чего я предсказать совершенно не мог.

Антоний резко срывается с места и с разбегу врезается в… меня! Толкает и не задерживаясь тут же уныривает в квартиру.

А я…

А я от неожиданности не справляюсь с координацией. Пролетаю два шага, всего два шага… Достаточно, чтобы врезаться не куда попало, а в… Катю, стоящую совсем близко к порогу.

Бля-я-я…

Влетаю в неё, а кажется – в водопад с разбегу. И такая вдруг скручивает алчная судорога, что я быстрее сгребаю её в охапку – якобы помогаю удержаться на ногах, но нет, конечно же, нет.

И кончаются слова, кончаются вздохи и выдохи, а остаются… Две мои руки, жадно стиснувших её – вожделенное мое сокровище. Глаза её – огромные, темные, такие бездонные. И губы… Конечно. Чертовы эти губы, одержимая моя напасть, бесконечное мое проклятие.

Она облизывает их.

Она напрягается, чтобы освободиться.

Нахрен!

Падаю на её губы, запечатывая их своим ртом наглухо.

Слишком долго держался. Больше не могу!

Она…

Выжигает меня дотла!

Терпкая, как выдержанное вино, пряная, как паприка.

Мучительная настолько, чтобы душа в груди билась в безумных конвульсиях только потому, что все это происходит.

Я целую её. Мой заклятый призрак, мое неизлечимое наваждения, любимый кошмар, жесточайший из всех миражей.

Сколько раз я делал это не в явь?

Сколько раз просыпался ночью – с неумолимой эрекцией и заоблачной тахикардией, которая – нет, не симптом моего возраста, нет. Кое-чего другого симптом. Болезни моей, с которой я давно свыкся.

Безумной…

Самой вкусной…

Нежной такой…