Первая часть в формате ин кварто и с акварельными иллюстрациями вышла в свет в 1878 году. Херфордшир оказался настоящей сокровищницей помологического разнообразия. В первый выпуск входили 22 сорта, а во второй, опубликованный в 1879 году, уже 41. Проект процветал примерно как сам род Malus, охватывал новые области, приспосабливался к умениям местных садоводов, разрабатывал особый лексикон для описания плодов. В 1880 году в ответ на всеобщее признание первых трех частей клуб решил сделать проект «Помона» общенациональным. Осенние выставки становились все роскошнее, на них привозили экспонаты с других выставок. В октябре того года зрители увидели свыше 2000 блюд с плодами. А в 1884 году члены клуба переплыли Ла-Манш и посетили со своей экспозицией выставку яблок в нормандском городе Руане, организаторы которой пополняли свой каталог сортов, пригодных для изготовления сидра. Благодаря этому удалось многое узнать о различных направлениях, в которых развивались сорта яблок: сорт, который в Херфордшире назывался «нормандским» и шел на сидр, как выяснилось, ничем не напоминал сорта, растущие в Нормандии. А образцы настоящих нормандских яблок, соответственно, привезли в Англию, где их «с должной поспешностью» зарисовали, описали и присовокупили к каталогу «Помона» (см. рис. 20 на цветной вклейке).

В конечном итоге вышло семь частей, переплетенных в два тома и опубликованных в 1885 году под общим названием “The Herefordshire Pomona”[90]. В каталог вошло 432 разновидности яблок и груш, в том числе – наконец-то – и «Кентская красавица». Роджер Дикин как-то назвал историю эволюции яблока «чем-то средним между книгой Бытия и сказками Киплинга», и «Кентская красавица» появилась на генеалогическом древе рода Malus достаточно поздно; ее неведомые предки прошли сотни миль, прежде чем вызрел плод, упавший на землю перед Ньютоном в Линкольншире и получивший признанное название лишь полтора века спустя. Согласно «Помоне», этот сорт впервые упоминается в садоводческом каталоге около 1820 года, а в качестве иллюстрации приводится лишь черно-белое изображение яблока в разрезе. Однако описана «Кентская красавица» сочным, чувственным языком, с необычайным вниманием, – видно, как садовод-человек старательно продолжает дело привередливых китайских медведей:

* * *

Эволюция яблока продолжается. Если современной массовой культивации и торговле и свойственна энтропия, поскольку перечень предпочтительных сортов постоянно сужается и плоды становятся все однообразнее, у самих яблок свои соображения на сей счет. Из огрызков, оставленных после пикников и выброшенных из машин (и поездов – в романтическом лексиконе Генри Дэвида Торо есть и «железнодорожное яблоко»), зачастую вырастают дички, непредсказуемые свойства плодов которых заставляют вспомнить о разнообразии фруктовых лесов. Как-то летом в семидесятые годы я гулял по берегу в Олдборо в Саффолке и вдруг наткнулся на карликовую яблоню, практически кустик, проросшую между двумя грудами гальки. Высотой яблоня была едва мне по грудь, а крона ее занимала, может быть, метров пять берега. Никто не знает, сколько ветвей пряталось под грудой гальки. На ветках были зачатки нескольких яблок, но я был там не в сезон и собрать их не мог. Впоследствии я узнал, что это местная достопримечательность и здешние жители обрывают яблоки, едва они приобретают хоть какое-то подобие зрелости. Как яблоня очутилась в таком невероятном положении, никто не знает. Может быть, она выросла из выброшенного огрызка или из семечка, которое попало сюда с пометом птицы, а осыпавшаяся галька случайно переместила его поближе к комочку плодородной почвы или к подземному родничку. Есть и другая теория – это последний реликт фруктового сада, который рос на этом месте в XIX веке при полуразрушенном домике, стоящем в сотне метров от берега, но береговая линия неумолимо надвинулась на него и засыпала галькой. Последнее дерево пробилось сквозь нее и не тонет в ней, а, наоборот, всплывает. Его крона растет над самыми камнями густо, словно терновый куст.

Итак, откуда взялось это дерево, неизвестно, однако его стойкость достойна восхищения. Холодный восточный ветер ломал и гнул его, высокие приливы обдавали соленым душем, однако это дерево выдержало все – и, вероятно, заслужило титул самой выносливой яблони в Европе. Надеюсь, какой-нибудь предприимчивый садовод срезал с нее черенки, памятуя о повышении уровня мирового океана.

В 1772 году Джозеф Пристли, проповедник, диссидент и химик-революционер, решил «оповестить друзей и широкую публику, что я на некоторое время отложил работу над “историческим очерком и современным состоянием всех направлений экспериментальной философии”», поскольку – извечная жалоба любого писателя – «не рассчитываю на должное вознаграждение за тяжкий труд и расходы». Такой титанический труд одного из самых блестящих умов XIX века, должно быть, представлял бы собой впечатляющее зрелище. Однако взамен мы получили иное сокровище, на которое едва ли вправе жаловаться: исследование свойств «различных видов воздуха», в которое вошло и описание простого до гениальности эксперимента, занявшего одно из самых важных мест в истории ботаники.

Вопрос о природе воздуха крайне занимал ученых эпохи Просвещения, в том числе и кружок, который Дженни Аглоу назвала «Лунатиками», куда помимо Пристли входил и поэт Эразм Дарвин, дед Чарльза Дарвина, и инженер Джеймс Уатт. «Лунатики» интересовались самыми разными темами, которые будоражили их воображение и пробуждали экспериментаторский дух[91]. Какая именно составная часть воздуха позволяет животным и растениям дышать и расти, а какая губительна для жизни? Если сжечь какое-либо вещество, выделится ли в атмосферу «флогистон», или же, наоборот, горение забирает из нее какой-то элемент? Пристли экспериментировал с различными способами «восстановить» воздух, «истощенный» дыханием и горением, и на первых же страницах труда, созданного вместо так и не написанной великой истории философии и получившего название “Experiments and Observations on Different Kinds of Air” («Опыты и наблюдения над разными видами воздуха»), писал: «Мне необычайно повезло, что я по воле случая наткнулся на метод восстановления воздуха, испорченного горением свечей, и открыл по крайней мере одно восстановительное средство, которым пользуется для этой цели природа. Это растительность»[92]. Точнее, это был побег мяты. Просто поразительно, с какой легкостью допрофессиональные ученые – от Ньютона, который возился в своей спальне в загородной усадьбе с самодельным набором призм, до Чарльза Дарвина, который скармливал растениям-хищникам объедки с собственного стола, – ставили свои опыты на самом банальном материале повседневной жизни. Не думаю, что это объясняется исключительно тем, что они волей-неволей были любителями и работали дома. Пожалуй, они, последние неспециалисты, понимали, что предмет их исследования тесно вплетен в ткань бытия.