и рассказывает Тамар какой-нибудь удивительный факт о бенгальских тиграх или Альгамбре, или о том, как тяжело приходится детям в трущобах Бейрута, или что дольше всего в мире люди живут на одном греческом острове. Эти разговоры действуют на Тамар успокаивающе, во многом потому, что напоминают ей о детстве, о тех особенных часах с матерью, пока брат спал днем, о том, как мать, казалось, целиком принадлежала Тамар, и только крошечная доля ее внимания, похоже, уходила на проверку контрольных младшеклассников — мать клала стопку контрольных себе на колени и правила красной ручкой.

Когда мать не отвечает, Тамар звонит Шломи. Она не то чтобы беспокоится, но в их семье беспокойство всегда было признаком любви, и они редко упускают возможность его выразить. Из них четверых — когда их еще было четверо — этой привычкой почти не страдал разве что Шломи, скорее всего потому, что родители столько лет о нем беспокоились, что у него развилась на это аллергия.

Шломи такая же ночная птица, как и мать, хотя дома он в полночь стал сидеть только с тех пор, как познакомился с Даном. До этого лет двадцать дома его не было с девяти вечера и до двух-трех ночи, хотя невозможно было определить, на какое время придутся эти часы — Шломи работал диджеем в самых разных уголках мира. А теперь он остепенился и вступил в брак, так что путешествовал гораздо меньше, а как только родит суррогатная мать, вынашивающая в Непале их ребенка, то и вовсе планировал перестать. Но суточные ритмы, устоявшиеся у Шломи с подросткового возраста, а то и раньше, достались ему по наследству от матери, и их невозможно переустановить, поэтому он снимает трубку после двух звонков и называет ее именем, которым звал с детства:

— Как дела, Таш?

Она начинает ему рассказывать о матери, но он ее прерывает и говорит, что уже в курсе и что этот тип, Муж, вроде ничего — очень интеллигентный и с детьми умеет обращаться.

Вот тут-то она ощущает первый укол недоумения — правда, оно смешано с раздражением.

— Как это ты в курсе про него? — спрашивает она. — Он что, остался? И почему ты называешь Мужем постороннего человека, которого служба соцобеспечения бог знает где откопала, на каком-то неведомом дне?

— Вообще-то в Нетании, — говорит Шломи, но она не обращает на него внимания и продолжает:

— Муж, говоришь? А мама-то! Она полчаса со мной по телефону разговаривала и даже не упомянула, что пустила в свою жизнь человека, которого незнамо кто привел к ней в дом и сказал, что он ее муж? По ее рассказу получалось, что она все это считала полным дурдомом.

На это ее брат отвечает:

— Может, ей неудобно было рассказывать тебе правду.

У Тамар такое ощущение, будто он ее ударил. В его словах нет злорадства, Шломи не такой, но когда он освободился от беспокойства, то обрел дар прямоты.

— С какой стати ей должно быть неудобно? — спрашивает Тамар, все еще ощущая обиду. Она почти слышит, как брат на другом конце пожимает плечами.

— Потому что она знала, что ты отреагируешь вот так.

— Как — так?

— Подозрительно. Примешь это в штыки. Займешь оборонительную позицию.

— Какую еще оборонительную позицию? По-моему, у меня у единственной тут нормальная реакция на то, что ей привели постороннего человека в качестве потерянного мужа, и это при том, что мы все знаем — у нее никогда не было никакого мужа, кроме папы. С какой стати она вообще с ним связалась, с совершенным незнакомцем?

— Может, именно поэтому.

— Что?

— Потому что он кажется совершенным.

— Шломи, мы о нем ничего не знаем! Он может оказаться психопатом. Или как минимум мошенником.

— Может, она знает достаточно.

— Он хоть на иврите-то говорит?

Тамар казалось, что они нашли его где-то далеко, может, даже в море, и она представляет старика в коричневой шляпе, который качается на волнах, цепляясь за сломанную доску. На мгновение ей почти становится его жаль. Но только на мгновение, потому что кто он вообще такой? Подписался на этот безумный план человека из социального обеспечения, а может, и сам его придумал. Уселся в своем костюмчике на стул ее матери, словно образец невинности, раскрывая объятия младенцам.

— Он говорит на иврите как поэт, — отвечает Шломи. — Будто он вышел прямо из стихов Альтермана, вроде тех, которые мама нам читала в детстве.

— Ах, он еще и из стихов Альтермана вышел!

— И еще он вроде бы гениальный математик, — добавил Шломи. — Был соавтором самого Эрдёша. У него число Эрдёша равно одному.

— Да кто такой этот Эрдёш? — спрашивает Тамар.

Но Шломи приходится повесить трубку, потому что Дан, подумать только, наконец дозвонился до Непала.

3

Той ночью Тамар спится плохо. Пятница, ее дочь Айрис отправилась гулять допоздна с друзьями, а Реми, ее десятилетний сын, в такие ночи любит спать с матерью. У Тамар никогда не получается уснуть, пока Айрис не вернется домой живая и здоровая, а Реми, хоть и очень милый мальчик, дышит ртом и вечно пинается под одеялом своими горячими тощими ногами. Но даже когда уже Айрис в своей постели под наклеенными на потолке звездами и от нее не пахнет ни алкоголем, ни сигаретами, ни травкой, а Реми наконец добрался до точки покоя в колодце сна, Тамар лежит и думает о Муже. Она приходит к выводу, что больше всего ее беспокоит, не обманут ли мать. Пусть она стойкая и боевая, все равно ей семьдесят три, она живет одна, и ей нужна помощь сына, чтобы разбираться с любыми бытовыми поломками, а дочери — с банковскими выписками. Со здоровьем у матери, слава богу, неплохо, и соображает она хорошо, но становится забывчивее. Она по-прежнему дважды в неделю преподает иврит иммигрантам из Судана, но за последний месяц дважды потеряла телефон, и Шломи приходилось проходить с ней дневной маршрут в обратном порядке — к счастью, оба раза телефон они нашли, один раз на прилавке аптеки «Супер Фарм», а другой раз в бассейне Гордон, где она плавает дважды в неделю и спасатели ее знают. После этого Тамар стала замечать у матери и другие провалы в памяти. Она позвонила своей подруге Кейти, нейробиологу, и та сказала ей, что беспокоиться не стоит, нет причин считать, что это начало Альцгеймера — просто сигнал, идущий от ее лобной доли в гиппокамп, стал работать медленнее