вопрос, так что не успевал он спросить что-то, как я уже был в дверях. Если звонил телефон, отвечал я; именно я знал, сможет ли он говорить прямо сейчас или нужно будет записать для него сообщение. Именно я говорил повару, что приготовить на ужин, я укладывал его в постель, когда ему случалось слишком много выпить, я приносил ему утром первую обжигающе горячую чашку чая в чаше шестнадцатого века, которую прислал поклонник его творчества из Японии. Я подавал ему карандаш, шляпу, палку, садовую лопату или нож; я приходил с аптечкой, когда ему случалось порезаться, потому что ему — нашему величайшему ландшафтному архитектору и ботанику — становилось нехорошо от вида собственной крови.

В этой стране так светит солнце, что под ним все растет. Под бдительным взглядом бронзовых генералов выросли императорские пальмы. Огромные плавающие листья водяных лилий выросли размером со столешницы. Огромный бамбук вырос высотой в четыре-пять этажей, и когда было ветрено, стебли бамбука постукивали, а когда они наклонялись, то скрипели, будто тормозящие трамваи, а еще каким-то образом издавали звук топота лошадиных копыт и ослиного рева, целый скотный двор откуда-то взялся в этом бамбуке. Иногда звучал шепот, иногда голоса играющих детей, или плач, или просто негромкое пение. Но величайший ландшафтный архитектор Латинской Америки никогда этого не слышал, потому что после завершения строительства и посещения церемонии открытия ему некогда было возвращаться в парки и сады, которые он спроектировал на посту директора общественных парков, — в те самые парки, куда приходило множество народу насладиться прогулками по тропинкам и сидением на скамейках. В те годы у него было много дел. Не стану лгать — это были в основном хорошие годы. Он был занят своей работой. Гротескная история с озером больше не повторилась. А когда почти через пятнадцать лет некоторые генералы сбежали из страны, некоторых судили, а большинство скрылись за высокими оштукатуренными стенами своих особняков, доживая остаток жизни в покое собственных садов, ландшафтного архитектора никто не тронул: его тоже оставили в покое.

Чего ты от меня хочешь, кричал он обычно. Я просто работал, собирал растения и проектировал парки и сады, не больше и не меньше. Я живу в доме, который построил своими руками и засадил все вокруг растениями и деревьями, и обычными, и очень редкими, настолько редкими, что для того, чтобы их найти, нужно много дней идти в глубь джунглей, и я так и делал. Некоторые из этих деревьев я посадил давно, когда был молод, кричал он, а теперь они постарели, как и я, но, в отличие от меня, их планы не губили, не пачкали и не губили, не душили в темноте. Один раз — только один — я посмотрел на него в упор и сказал тихо и отчетливо: это не вас задушили в темноте. Никогда не забуду, какое у него стало лицо — как у ребенка, которому до сих пор никогда не давали по губам. Он отшатнулся или попытался отшатнуться, но в конечном счете от самого себя не отшатнешься.

В последние годы мы путешествовали — только от этого у него наступало хотя бы временное успокоение. Мы съездили в Альгамбру. У озера Комо мы остановились на вилле д’Эсте и прошлись по садам виллы Карлотта и виллы Чипресси. Мы поехали в Ареццо посмотреть на фрески Пьеро делла Франческа и во Флоренцию ради Фра Анджелико. Я впервые оказался в Италии, и он настоял, чтобы я поднялся на Дуомо и осмотрел его двойную крышу, пока он пьет кофе внизу. В оговоренное заранее время я должен был выйти на крошечную смотровую террасу на самом верху и помахать ему, а он бы в свою очередь помахал мне. Идти было трудно — ступени крутые, а проходы очень узкие, и мне часто приходилось бороться с приступами удушающей клаустрофобии. Последние пролеты мне пришлось бежать, чтобы выйти на террасу и помахать в условленное время, и когда я туда добрался, то почти задыхался. Оказалось, что клаустрофобия — сущая ерунда в сравнении с головокружением от высоты. Цепляясь за стену и чувствуя, как подкашиваются ноги, я посмотрел через перила. Далеко внизу, среди белых пятнышек столиков кафе на площади, я увидел машущую фигуру. Я помахал в ответ. Он снова помахал, и я тоже еще раз помахал. Он продолжал махать, будто по инерции. Как долго это еще будет тянуться, подумал я. А потом я осознал, что обдумываю, не уйти ли от него — оставить его в одиночестве со всеми призраками и демонами и начать жизнь заново где-нибудь еще. Для меня все еще возможно, дверь открыта. Там, внизу, он продолжал махать. Теперь у меня появилось ощущение, что он пытается что-то мне сказать. Не спрашивайте меня, откуда я это взял; конечно, лицо его с такой высоты я разглядеть не мог. Я просто знал почему-то, что он что-то мне проговаривает одними губами, а может, кричит — и то и другое одинаково напрасно. Я решил: наверное, что-то случилось, развернулся и поспешил вниз по узким лестницам, кружа по ним поворот за поворотом и все никак не достигая низа, и низ был все еще далеко, а у него, кто знает, может быть, на площади сейчас сердечный приступ. Но когда я наконец выбрался на солнечный свет и подбежал к кафе, обливаясь потом, он погрузился в чтение газеты. Что вы пытались мне сказать, спросил его я. Сказать? Что сказать? О чем ты, удивился он, меня слепил солнечный свет, я даже не знал, поднялся ли ты наверх.

Я не христианин, но меня часто тянуло в часовню в Трех Ветрах, и там я смотрел на маленькую картину со святым Франциском, держащим голубку. Есть люди, которые совершили ужасные преступления. А есть те, кто молча соглашался, закрывал на это глаза. Но я никак не мог решить — как назвать тех, кто соглашался с соглашателями? Иногда я долго там стоял, так долго, что пальцы разноцветного солнца, падавшие через витраж, перебегали на другую стену. Даже не просто им уступал, а по-своему упрочивал?

Последняя наша поездка была в Америку. Она пришлась на тамошнюю зиму, и я достал из хранения соболиную шубу его отца, которую тот привез с собой из Лейпцига. От шубы пахло кедровым сундуком, но она все еще была хороша. В длинной шубе до полу он производил на удивление сильное впечатление, и люди оборачивались, когда он проходил мимо. В шубе он говорил громче, будто в ней он