Незнакомцев она могла бы, по меньшей мере, не принимать во внимание.

Наверное, она должна была почувствовать себя так, будто ее ударили в живот. Но этого не случилось. Она должна была бы кричать, орать на них. Но не стала. Вместо этого она стояла, ошеломленная и растерянная, мучаясь вопросом, неужели все эти годы она по какой-то ужасной ошибке верила, будто принадлежит к их числу, когда на самом деле это было не так. Ее погибшие в сражении против тирании родственники сдавили слова в ее глотке. Ее сердце разбилось в тот день на тысячи эгоистичных осколков. Тому сердцу, что билось у нее в груди сейчас, тому, что она склеила обратно, недоставало кусочков в самых странных местах.

– И? – спросил Джеймс.

Лулу осознала, что уже долгое время молчит. Она попробовала пожать плечами, но у нее уже не получалось сделать это небрежно. Жест выходил слишком неестественным, слишком натянутым под весом ее воспоминаний.

– И Дейн был одним из них.

Она посмотрела на Джеймса и увидела понимание в его глазах. Он наконец-то понял, на что способен Дейн, что он вовсе не был просто одним из них. Невыносимая жалость в глазах Джеймса говорила выразительней слов. Дейн мобилизовал свою армию и отправил ее в битву. Он организовал жуткий парад ненависти в честь Лулу, и даже то, что она недоговаривала о его роли во всем этом, не могло скрыть правды.

Новая волна тошноты нахлынула на Лулу. Она глубоко вдохнула, выжидая, когда волна схлынет. Это все травка, травка, а вовсе не ужас воспоминаний. И не боль в ее груди. Не пощипывание в уголках глазах. Она вспомнила, как смеялись тогда парни, в конце этой пытки – смехом, полным острых, как бритва, зубов, – но не слышала их из-за звона в ушах. Она знала, что тогда не заплакала перед всеми, но не помнила, как оказалась в туалете в дальней части кампуса, рядом с кабинетом рисования.

Они нашли ее там несколько минут спустя. Ло, Эмма и Одри.

Лулу так и не поблагодарила их за то, что они помогли ей умыть лицо. За то, что пришли на помощь тогда, когда она сильнее всего в ней нуждалась, но меньше всего заслуживала. Этот факт всегда висел над ней дамокловым мечом. Они позаботились о Лулу, когда все остальные отвернулись от нее, а теперь они отдалялись друг от друга.

Лулу закрыла глаза. Волна тошноты отступила. Голова пульсировала от боли. Она прижала ее к окну, надеясь, что холодное стекло принесет облегчение.

– Я была влюблена в него. Но на самом деле это была не влюбленность. Это было что-то другое. Что-то намного хуже.

Сколько она себя помнила, Лулу всегда предупреждали, что мальчики могут разбить ей сердце. Что они могут уничтожить ее. Но никто не предупреждал ее, что они сделают это таким образом. Все говорили, что мальчики могут сделать ей больно, но только если она им позволит. Но никто не говорил, что мальчики разобьют ей сердце лишь за то, что она родилась такой, какая она есть. «Принимай верные решения», – звучала поговорка. Но она не выбирала рождаться арабкой или мусульманкой. Это было дано ей с рождения. Она унаследовала волосы своей матери и религию своего отца. Она могла бы не придавать этому значения, но эту отметку она носила в своем дыхании, на своей коже, глазах – везде.

Лулу снова посмотрела на Джеймса. Он смотрел на нее чуть растерянно. Она пожалела, что открыла глаза. Больше она не могла совладать с тошнотой. Оставалось только ждать неизбежного.

– Знаешь, каково это? Когда тебе нравится человек, а он ненавидит тебя за то, что ты родилась кем-то ниже его достоинства? – Лулу не стала дожидаться ответа. – И пытается заставить тебя возненавидеть самого себя? Это как смертельный яд в красивой бутылке. И если ты соблазнишься на глоточек, даже крохотный, это твоя вина. Все так скажут. Потому что ты знаешь, и все знают, что в этой бутылке яд и ты не должен был поддаваться искушению.

Джеймс открыл рот, но тут же закрыл его, как будто не знал, что сказать. Слезы грозили вырваться наружу. Она предпочла бы заблевать всю машину Джеймса, чем снова разрыдаться у него на глазах. Автомобиль замедлился, когда они завернули в очередной квартал. Ее квартал.

– А потом везде было: «Я – Париж». Je suis Paris. Но только ко мне это не относилось, не так ли? Все говорили: «Я – Париж», и они имели в виду себя, но конкретно не меня. Даже несмотря на то, что я научилась надувать губки, как француженка, и выучилась различать tu и vous. Все равно, я не их Париж. – Лулу прочистила горло. – Как бы то ни было, никто из тех, кого я знаю лично, не умер. И никто из тех, кого знали мои учителя французского, тоже. Те мальчики продолжали мучить меня почти целый год, но никогда и пальцем меня не трогали. В конце концов, я на них пожаловалась, и это прекратилось. Администрация мне поверила, и мальчики бросили свои игры. Я знаю, что мне повезло. Но все равно я немножко ненавижу себя всякий раз, как вижу его. Чувствую себя так, как будто я проиграла. Будто у меня никогда и не было шанса выиграть.

Джеймс молчал, но Лулу поняла его и без слов. Она отвернулась обратно к окну. С того самого дня она никогда сразу не признавалась при знакомстве с новыми людьми, что она наполовину арабка и мусульманка. Слова душили ее, прежде чем она могла их высказать. Она не стыдилась, но ей было очень страшно. Она не знала, как противостоять такому набору ужасных предубеждений, и выстроила вокруг себя стену, чтобы никто не мог сделать ей больно, чтобы их предубеждение не стало ее болью. Чтобы ее могли видеть только те, кому она доверяла.

Машина остановилась перед ее домом. Лулу выбралась наружу, тошнота скручивала ее желудок и ползла вверх по глотке. Она захлопнула дверь и чуть не бегом направилась к дому, торопясь попасть внутрь. Но пока она рылась в сумочке в поисках ключей, тошнота стала невыносимой.

Рука легла ей на плечо.

– Не хочу пугать тебя, но я тут, рядом. – Джеймс провел ладонью по ее лбу, убирая назад ее волосы. – Ты можешь стоять?

Лулу едва смогла кивнуть, но даже это простое движение снова вызвало тошноту. Его рука легко легла ей на бедро. Лулу чуть не засмеялась невольно – насколько романтичным вышел жест. Затем она повернулась в сторону, и ее стошнило в кусты. Несколько раз.

– Все хорошо. – Джеймс нежно держал ее волосы одной рукой, а вторая по-прежнему лежала на ее бедре. Похоже, что он ждал сигнала от нее, что она может выпрямиться самостоятельно. – Все будет хорошо.

– Не уверена, в чем состоит ваше определение слова «хорошо», молодой человек, но, заверяю вас, оно точно не совпадает с моим, – сказала мать Лулу, распахнув дверь.

Лулу простонала. Джеймс каким-то чудом не выпустил ее из рук. Нужно было иметь стальные яйца, чтобы не испугаться Эйми Саад, увидев ее в состоянии такого гнева. Она выглядела, как древняя жрица, обернувшаяся драконом, являла собою мощь и гнев, месть и ярость, которую она направили бы на любого, кто оказывался у нее на пути, безо всякого суда и следствия. Праведная Эйми Саад была одновременно своей лучшей и худшей формой.

– Лейла Марго Саад, у тебя большие проблемы.

Лулу выглянула из кустов и увидела идеально четко обрисованный силуэт матери в дверях. Она простонала, и ее снова стошнило. Она чувствовала себя слишком плохо, чтобы подумать об ироничности положения: быть, наконец, застуканной за опустошением желудка, при этом рвало ее даже не из-за наличия недозволенных веществ в организме, а из-за недавней прогулки по ее памяти.