в просторную столовую, где был накрыт стол на две персоны. Ужин был довольно скромен, хотя вино отменное. Впрочем, после долгого путешествия по безлюдной местности я был благодарен графу за эту скромную трапезу. За едой нам прислуживал все тот же молчаливый человек, и у меня сложилось впечатление, что в замке вообще нет других слуг.

После ужина граф извинился и, сказав, что устал, отправился в свои покои. Меня же все тот же немногословный слуга проводил в отведенную мне комнату.

Комната эта была большой, но очень холодной.

Я кое-как согрелся под одеялом и уже начал засыпать, как вдруг услышал странные звуки, доносящиеся из дальнего конца замка, – то ли негромкое пение, то ли жалобные стенания.

Я вспомнил рассказ графа о привидениях и подумал, что в них, возможно, есть доля правды.

Попробовал заснуть – но теперь сон не шел ко мне, непонятные звуки не утихали, усиливая мое любопытство.

Наконец я не выдержал, поднялся и, накинув теплый плащ, выбрался в коридор.

Теперь звуки стали гораздо слышнее. Они напоминали жалобные мольбы и доносились из старинной часовни, расположенной в северном крыле замка.

Движимый любопытством, я направился к часовне.

В нескольких шагах от нее я все же остановился, вспомнив слова графа и подумав, что мое ночное путешествие и впрямь может быть небезопасным.

Пройдя через темные покои, залитые льющимся в стрельчатые окна лунным светом, я увидел впереди неплотно прикрытую дверь, сквозь которую пробивался другой свет – живой, неровный, колеблющийся, вроде того, какой дают факелы или масляные светильники.

И оттуда же, из-за приоткрытой двери, явственно доносились те странные звуки, которые разбудили меня. Впрочем, теперь они были куда громче, и теперь я мог расслышать, что это не что иное, как исполняемое на два голоса старинное церковное песнопение вроде григорианского хорала.

Стараясь не шуметь, я подошел к двери, приоткрыл ее и проскользнул в часовню.

Я оказался не в самой часовне, а на галерее, опоясывающей ее поверху, то есть на хорах. Отсюда мне хорошо была видна вся внутренность часовни.

Все помещение было ярко освещено множеством свечей в массивных серебряных канделябрах, а также несколькими масляными светильниками. В центре часовни, перед алтарем, находилось переносное возвышение вроде того, на каком при отпевании умершего ставят гроб. И гроб действительно стоял на этом возвышении, но, к моему удивлению, он был пуст. Рядом с этим пустым гробом на том же возвышении стоял еще один предмет – нечто вроде серебряного ларца, своей формой напоминающего готический собор».

– Вот оно как! – проговорил Кукушкин, на мгновение оторвавшись от книги. – Очень интересно!..

«…По обе стороны от возвышения с гробом стояли два человека в длинных плащах с капюшонами, целиком скрывающих их лица. Эти-то двое и исполняли то удивительное песнопение, которое я услышал в своей комнате, тот хорал, который привел меня в часовню. Хорал был мне незнаком, но пели его по-латыни, а поскольку я хорошо знаю этот язык, я вслушался в слова.

Я часто слушал хоралы, однако прежде мне не приходилось слышать ничего подобного.

Молящиеся обращались к высшей силе с просьбой о вечной жизни, причем не о бессмертии души, как подобает истинным христианам, а о телесном бессмертии.

В удивлении я следил за происходящим, на всякий случай спрятавшись за ограждением галереи.

Внезапно пение оборвалось, один из участников ночного ритуала отбросил капюшон – и я узнал в нем старого графа. Казалось, с того момента, как мы с ним расстались, граф еще больше постарел. Морщины на его лице сделались глубже, движения стали неуверенными, как будто граф доживал на этом свете последние дни.

Нетвердой походкой граф подошел к возвышению с гробом и остановился перед ним, как будто чего-то ожидая. Вдруг раздался тяжелый, раскатистый звук. Я вздрогнул от неожиданности, но тут же понял, что это начали бить часы, расположенные в башне над часовней. Они пробили полночь и затихли. Прежде чем эхо их умолкло, граф протянул руки к серебряному ларцу. Я смотрел на него не отрываясь. Граф коснулся его передней стенки, то есть той части, где находились врата собора, и что-то сделал с этими вратами.

В то же мгновение раздалась печальная гармоничная мелодия, словно внутри ларца кто-то весьма умело заиграл на клавикордах, и ларец пришел в движение.

Сначала в его передней стенке открылось небольшое окно. С того места, где я прятался, мне трудно было разглядеть мелкие детали, однако мне показалось, что из этого окна вышли маленькие фигурки и, проследовав по кругу, снова скрылись. Я вспомнил, что такие же фигуры, только гораздо большего размера, проходят в определенное время в часах некоторых соборов.

Едва хоровод фигурок скрылся в окошке, доносящаяся из ларца музыка резко оборвалась и кровля собора – точнее, крышка ларца – раскрылась на две стороны, как крылья собирающейся взлететь птицы, открыв внутренность ларца или собора.

Мне не было видно, что там находится, однако я хорошо разглядел, как старый граф достал из ларца замшевый мешочек, развязал его и, вытряхнув на ладонь некий серебристый порошок, посыпал им свои волосы и одежду. Внутренность часовни при этом наполнилась каким-то странным, резким и экзотическим ароматом. От этого аромата даже у меня, хотя я находился довольно далеко, закружилась голова и перед глазами поплыли сверкающие искры.

Осыпав себя серебристым порошком, граф бережно положил мешочек обратно в ларец и захлопнул крышку, приведя ларец в первоначальное состояние.

То, что последовало за этим, показалось мне особенно странным и даже кощунственным.

Граф поднялся на возвышение, взошел на него и улегся в пустой гроб, сложив руки на груди, как складывают их умершим. После этого второй участник странной церемонии взял в руку факел, подошел к гробу и громким, сильным голосом провозгласил:

– Как Купина Неопалимая горела, не сгорая, так пусть горит и бренное тело человеческое, дошедшее до пределов жизни земной! Как птица феникс, сгорая в живом огне, возрождается из пепла, так пусть возродится в новом, молодом теле бессмертная душа! Даруй же новую жизнь через смерть в пламени!

С этими словами он поднес пылающий факел к гробу, и тот мгновенно вспыхнул багровым пламенем.

Я невольно ахнул, увидев, как в этом пламени тает и обугливается еще живая плоть старого графа. В то же мгновение голова моя закружилась сильнее прежнего, и, то ли от ужаса перед происходящим, то ли от странного экзотического аромата, заполнившего часовню, я потерял сознание.

Не знаю, сколько времени пребывал я без чувств, однако все когда-нибудь кончается, и я пришел в себя от стука в дверь.

Я открыл глаза