Тут мы с ним оба хлопнули еще по две рюмки коньяка, предварив каждую ритуальным тостом, напомнившим нам о том, как много лет тому назад мы пили вместе с Маном. Пей до ста! И мы радовались, понимая, что французы захлебнутся собственным же коньяком, если разом выпьют всю рюмку, все сто процентов. Залпом опрокинуть целую рюмку благородного французского напитка – это такая вьетнамская мужская традиция, происхождение ее неизвестно, но, скорее всего, она зародилась как способ продемонстрировать две вещи: во-первых, что мы тоже можем позволить себе коньяк и, во-вторых, что мы можем выпить его одним глотком, как настоящие мужики, не то что французы, которые тянут его по капле.

Пустив в себя еще пару коньячных залпов, Бон рассказал нам еще кое-что: насчет человека без лица, Дунга или как его там, у него есть план.

Какой план? – спросили мы, зная, впрочем, что все планы Бона обычно одного типа.

Союз пригласил всех сотрудников коммунистического посольства на праздник Тет, сказал Бон. В том числе и человека без лица. Когда он придет, у нас будет шанс.

У нас?

Ну, у меня будет шанс, если ты не хочешь в этом участвовать.

Он вытащил из шкафа круглую синюю жестянку с датским печеньем. Может, в этой самой жестянке лежало печенье, которым угощал нас Шеф? Бон снял крышку и показал мне самую вкусную печеньку, идеальнейший мужской протез, вечно твердый пистолет, единственно допустимый скорострел. Не цивилизованный галльский револьвер, из которого можно палить только медленно и печально. Нет, то был безжалостный, германский, самозарядный девятимиллиметровый «Вальтер-П38».

Тебя поймают, сказали мы.

Бон только улыбнулся в ответ.

Насрать.

То, что нас не убивает, делает нас сильнее.

Почему? А почему нет-то?

Насрать!

Сколько философий на выбор, одна другой красноречивее! А у нас какая? Сначала была очень простая: надо же что-то делать! Чтотоделанье было смыслом всей нашей жизни, и мы до сих пор ощущали на себе его бремя. Ради того, чтобы что-то делать, мы стали революционерами, из-за чего и попали в исправительный лагерь. Ради того, чтобы что-то делать, мы последовали за Боном на верную смерть, тот ехал спасать родину от коммунистов, а мы ехали спасать его. И нам это почти удалось. Вот и теперь нам снова нужно что-то сделать: сделать так, чтобы Бон не убил Мана. Если я и был еще чему-то предан, так это нашей клятве кровного братства. Конечно, я винил Мана в том, что он меня пытал, но другой я понимал, что он действовал в моих интересах, помогая мне осознать саму суть нашей революции. Он был заперт в изуродованном мире, примерный план которого набросали Фанон и Сезер, откуда насилие можно было вышибить лишь насилием. Мы были связаны не только как кровные братья, но и как революционеры, и каждому из нас нужно было довести наши, теперь разошедшиеся в разные стороны, революции до самого конца.

Пока мы бродили по парижским улицам, разнося заказы, у нас было очень много времени, чтобы подумать, как нам спасти одного кровного брата от другого кровного брата, и, кроме того, поразмыслить над нашей философией или полным ее отсутствием, пока наконец из космоса не прозвенел кармический будильник. В тот день, когда наше время вышло, Лё Ков Бой и Бон держались уж слишком незаметно, а может, таскаясь за нами несколько дней кряду, просто устали и утратили бдительность. Может, круги, которые мы наматывали, были слишком круглыми, потому что, когда наконец появился Битл, «ситроена» нигде не было видно.

Вместо «ситроена» у обочины остановился обычный белый фургон, окно со стороны пассажира опустилось. За рулем сидел низколобый мужик, которого мы раньше не видели, зато пассажира мы узнали сразу, хоть он и был в сером свитере вместо футболки с ливерпульской четверкой. Не успели мы рвануть с места, как боковая дверь фургона отъехала в сторону и появились еще два молодчика, один узколобый, другой высоколобый. Высоколобый наставил на нас револьвер, отчего-то улыбаясь, возможно, чтобы хоть как-то оттенить инфракрасные лучи ненависти, лупившие из глаз Битла. Изо рта у него полился быстрый поток французского, мы поняли меньше половины, но в этот раз было не важно, поняли мы что-то или нет. Вооруженный мужик перевел все на грамматически безупречный английский.

Он говорит, залезай или мы тебе мозги вышибем, сказал вооруженный мужик, и с французскими модуляциями это прозвучало на удивление очаровательно.

Ты очень хорошо говоришь по-английски.

Ты тоже, ответил он. Он до ужаса походил на Мону Лизу – во всем, кроме волос, коротких и курчавых. Но у него была такая же безмятежная улыбка, как и ее знаменитая улыбка, такой же удлиненный нос и такой же загадочный взгляд. Ты говоришь по-английски лучше, чем Брюс Ли.

Спасибо за комплимент, ответили мы. Он был просто великолепен в «Кулаке ярости».

А в «Выходе дракона» еще лучше.

Вы чего там распизделись? – заорал Битл.

Он у нас нетерпеливый, сказал Мона Лиза, изогнув черные гусеницы бровей. Им было куда ползти на его просторном лбу. Залезай в машину.

Мы посмотрели на револьверчик в его руке. Маленькое оружие говорило об уверенности, аккуратности и точности, не то что большие пушки, из которых чаще всего палили по воробьям. Мы подняли руки, но на улице было пусто, и нашего жеста никто не заметил. Затем мы залезли в фургон, втиснувшись между Моной Лизой и узколобым бандитом, от которого пахло потом и сигаретами. Его мускулистая ляжка, упиравшаяся в мою, подергивалась в такт странной музыке, доносившейся из магнитолы, – с грубым ритмом и стаккато черного голоса, который яростно чеканил что-то по-английски. Фургон отъехал от обочины, Битл, изогнувшись, злобно на меня вытаращился, и его лицо было последним, что мы видели.

Мы, а точнее я, или я, или снова я, очнулись оттого, что в треснувшем колоколе моей башки эхом гудели разговоры и смех. Колокол был таким тяжелым, что болела шея. Я был скреплен с деревянным стулом, руки связаны за спиной, ноги привязаны к ножкам стула, а стул стоял в холодном подвале с серыми каменными стенами, вдоль которых тянулись уставленные ящиками деревянные полки промышленного вида, шириной с небольшую кровать. В телевизоре бормотало какое-то кино, а перед ним стояла пара продавленных диванов, притиснутых к журнальному столику. Битл, Мона Лиза и два других бандита, Урод и Уродец, играли в карты и курили. Конечности у меня онемели, но страх, вцепившийся мне в хребет, с лихвой восполнял отсутствие каких-либо ощущений в руках и