так, будто облетал свою великую страну. Царьков кончил так же внезапно, как начал, и теми же словами.

Его окружили.

— Спасибо, — говорил сдержанный Уткин.

— Нам было очень интересно, — говорил Брежнев.

— Приходите к нам еще, — признательно говорил Высотин и празднично оглядывал ребят.

Царьков кивал. Улыбался его красиво очерченный рот. Большие глаза казались мармеладными. Он прощался с воспитанниками как со взрослыми, заглядывал им в глаза, пожал чью-то нечаянно протянутую руку, обещал приходить. Его проводили до лестничной площадки. Вернулся Высотин, говорил и одному, и другому:

— Нам хорошо. Вот какие интересные беседы проводят с нами.

Страна готовилась к юбилею Сталина. Кто-то ткал для него ковры. Кто-то изготовлял модели паровозов, самолетов и судов. Кто-то изловчился поместить на пшеничном зерне страницу текста, что было потруднее, чем подковать известную блоху. Кто-то добывал дополнительные тонны угля, выплавлял сверхплановые тонны металла, посылал в Москву только что обнаруженный крупный алмаз. Страна готовила своему вождю подарки.

Готовилось к юбилею и училище. Изучали биографию. Сочиняли благодарственное письмо. Рисовали портреты. Делали физические приборы и всевозможные макеты. Все пятерки тоже шли в дар вождю.

Интересовала судьба подарков.

«Куда ему столько? — недоумевал Дима, — Куда он все денет?»

Конечно, не сам Сталин все это принимал и куда-то в одно место складывал. Подарков было так много, что собирались, узнал Высотин, организовать выставку их для всего народа.

Если в первое время вызывало недоумение само всеобщее изготовление подарков, было непонятно, как можно дарить, например, ткацкий станок, то скоро это все больше стало приводить в восторг: вот как все любили Сталина! Наступало, представлялось Диме, время победного шествия под знаменем Ленина — Сталина, под знаком будущей счастливой жизни. Перекраивалась карта мира. Удивляло, как могли столько везде нахапать не только англичане, французы и испанцы, но даже совсем крохотные датчане и бельгийцы. Теперь они не могли удержать захваченного. Где-то борьба лишь начиналась, где-то уже шла вовсю, завоевала независимость Индия, на нашей стороне находились страны народной демократии. Больше всего радовало, что вместе с СССР был теперь Великий Китай, возглавляемый самым умным после Сталина человеком — Мао Цзедуном. С победой Китая они и вовсе становились непобедимы. Когда они шли в строю роты или училища, особенно если пели песни, Диме представлялось, что так единым строем вышагивали все советские люди, все борющиеся и побеждающие народы.

В декабре свет включали рано, он казался тусклым, а казарма выглядела тесной и неуютной.

— Выходи строиться! — командовали офицеры. — Налево! В клуб шагом марш!

Повернулись вразнобой, еще не успокоились, еще кому-то было что-то нужно друг от друга. В иное время офицеры заставили бы роту повернуться еще раз или два, пока не получился бы слитный поворот, от которого пол проседал и сразу оглушала тишина.

Заполняя коридоры топотом и гулом, шли мимо классов.

— Тихо! — прикрикивали офицеры.

Голоса смолкали, делалось тише, но топот, хотя и приглушенный, оставался. На лестницах движение ускорялось и что-то как будто обрушивалось. Офицеры сдерживали:

— Направляющие, медленнее! Не шуметь!

Команды действовали, слышались однообразные шорохи, но замедлившееся было движение снова убыстрялось. В фойе направляющих остановили. Остальные подтягивались. В зал вошли тихо.

Клуб был почти полон. Свободными оставались места третьей роты, но и та уже входила. Зал наполнился хлопанием сидений, и ничего не стало слышно. Потом нарастал, долго не прекращался шум и грохот наверху. Это занимала балкон четвертая рота.

При свете горевших в полнакала люстры и настенных ламп в зале казалось сумрачно, но все видно. Сидевшие переговаривались, вертели головами. Гул перемещался по рядам, как сполохи ветра по травяному полю.

— Пересядь, — сказал суворовец выпускной роты с длинным белым лицом.

Тихвин не понял его. Не понимал его и Дима.

— Давай, давай, пересядь, — повторил выпускник и взял Тихвина за плечо.

Тихвин полиловел, поднялся, заискал глазами по задним рядам, а длинное белое лицо село на его место.

Несколькими рядами впереди так же, как Тихвин, снялся с места Уткин и с бордовой шеей напряженной походкой пошел по проходу. Кто-то крикнул ему. Он направился на крик, сел там и ни на кого не смотрел.

«Что им нужно? — думал Дима. — Сидели бы в своих ротах».

Он забыл о странном поведении старших, когда за ярко освещенным красным столом на сцене возник крупный полковник Ботвин. Затем на сцену поднялся обвешанный орденами и медалями начальник училища. Ордена и медали слышно стукались друг о друга. Дальше шел весь президиум: командиры рот, преподаватели, суворовцы. Воспитанников младшей роты представлял Солнцев с медалью на узеньком прямоугольнике мундира. Первым сел начальник училища.

Не все расслышали, что сказал продолжавший стоять Ботвин, но догадались и вместе с президиумом стали подниматься. Заиграл гимн. Невольно вытягивая руки по швам и выдвигая грудь, зал смотрел на президиум, президиум на зал. Впервые Дима так стоял, и ему было неловко чувствовать себя как бы наравне с начальником училища, командирами рот и старшими суворовцами. Гимн играть кончили. Дробно откинулись сиденья. Ботвин сказал:

— Предлагаю избрать почетный президиум во главе…

Раздались, усиливались, долго не смолкали аплодисменты.

Доклад начальника училища вызвал такие же аплодисменты, и на трибуну из второго ряда президиума быстро взошел, почти взбежал убористый суворовец-выпускник Бойко. Его поблескивавшие глаза устремились в зал.

Благодарственное письмо Сталину было длинное и трогательное. Но больше всего поразил Диму приятно волевой голос Бойко, его устремленный взгляд, его ладное и крепкое тело, угадывавшееся под ловко сидевшей на нем формой. Неужели и они через пять лет станут такими же? С последними словами письма раздались такие аплодисменты, каких еще не приходилось слышать Диме. Расти им, казалось, стало некуда, но неожиданный порыв снова охватил зал. Было так, будто кто-то противостоял им, а они не могли, не хотели уступить, будто кто-то считал, что они сделали все возможное, а они не соглашались, можно было сделать еще больше. Казалось, что они приветствовали уже самих себя, свое единство и свою сплоченность. Убористой походкой Бойко уходил во второй ряд президиума.

Едва они сели, как поднялся суворовец-выпускник с длинным белым лицом и на весь зал коротко и сильно прокричал:

— Великому Сталину ура!

За ним прокричали свои приветствия еще один старший суворовец и тот, что занял место Уткина.

Все поднялись и закричали, кричали все громче и решительнее, будто кто-то снова хотел помешать им. Сели. Снова начались было аплодисменты, но тут в середине зала поднялся еще один старший суворовец и странно медленно и четко завыговаривал слово за словом:

— С л а в а  в е л и к о м у  И о с и