ф у…  — И пока он так медленно говорил, аплодисменты прекратились, те суворовцы, что уже успели подняться, снова сели, весь зал повернул головы к говорившему. Тот был невысок, круглогруд как голубь, очень чист и аккуратен лицом, волнистыми волосами и не умел говорить быстрее. —  В и с с а р и о н о в и ч у  С т а л и н у,  в д о х н о в и т е л ю  и  о р г а н и з а т о р у…  — Последние слова старшего суворовца звучали в полной тишине, и все ждали, когда он кончит, а он был абсолютно невозмутим, не замечал ни устремленных на него нетерпеливых взглядов, ни недоумения, которое уже появилось даже у спокойного полковника Ботвина. —  В с е х  н а ш и х  п о б е д!

«Это они специально сели в разных местах, — вдруг понял Дима. — Зачем? Мы бы и так кричали».

И снова они кричали, снова кому-то не хотели уступать. Голоса сливались в поток, поток увлекал:

— Уррурраарураа!

Потом показывали фильм. С тоской и страхом поглядывая на окна, на полыхавший за ними огромный разрушенный город, Гитлер говорил: «Сталин всех поставил на колени».

Они радовались, они были горды.

Глава пятая

Иногда Дима чувствовал, что был не один. Кто-то появлялся рядом с ним и  д у м а л  о б о  в с е м.  Конечно, это был тоже он, но  о н  странный. Что бы ни увлекало и ни огорчало Диму, этот странный он не радовался и даже не огорчался.  О н  видел и знал что-то еще. Но что  о н  знал? Что-то такое было. Что-то, чего Дима не мог осознать,  с т а в и л о  в с е  н а  с в о и  м е с т а.

Пришли первые письма. От мамы и сестры Тони. Потом всегда писала одна мама. Получив письмо, он всякий раз как бы ощущал ее присутствие и видел, как она доставала чернильницу с ручкой, садилась к столу и сосредоточивалась. Так писала она своим сестрам и матери. Теперь добавился он. Дима сразу почувствовал: мама не была уверена, что ему нравится в училище. А Тоне хотелось посмотреть на него в форме. Сколько помнил Дима, некрасивой и нескладной сестре всегда хотелось принарядиться, и ее настойчивые попытки обмануть себя задевали его. Он и сейчас не принял ее восторженности.

Нет, напрасно мама думала, что он хотел вернуться домой. Почему ему должно быть хуже, чем десяткам его сверстников? Он не мог бы объяснить, чего он ждал от училища. Ясно было одно: здесь он должен был кем-то стать. Все в училище оказалось так, как он ожидал. Но что-то настораживало.

Первая насторожила преподаватель русского языка и литературы, пожилая женщина с черными расстроенными глазами. Грузно и приземисто ступая, она вошла в класс и положила на стол тугой портфель.

— Здравствуйте, товарищи воспитанники! — отчетливо, но будто через какую-то боль в себе сказала она. — Садитесь.

Сейчас же по-домашнему оглядев их, она снова сделала над собой усилие и заговорила о том, что они, будущие советские офицеры, должны хорошо знать и любить родной язык и родную литературу. Она говорила это для них, а у самой что-то болело, и следовало скрывать эту боль и говорить о счастливом будущем воспитанников. То, что тревожило ее, так явно не соответствовало ее словам и счастливым переживаниям Димы, что он или кто-то другой в нем вдруг понял, что не одни радости ожидали его. Но говорила она интересно, и он, забыв обо всем, может быть, и не вспомнил о ее боли, если бы женщина, услышав звонок, сразу не потеряла интерес к ним. Она снова стала больной и расстроенной, сняла со стола тяжелый портфель и, отчужденно кивнув им, грузно заспешила к двери.

Еще больше насторожил напоминавший крякание голос преподавателя математики, его изрытое оспой мертвенно-бледное лицо с маленькими черствыми глазами, длинным узким носом и узелками желваков на широких скулах. Перед классом, представилось Диме, сидела большая худая крыса в кителе без погон и весь урок не могла выдавить из себя улыбку.

«Неужели я привыкну к нему?» — подумал Дима.

Но привыкать нужно было ко всему: и к душному скверу с тоненькими деревцами, реденькими кустиками и раскаленными скамейками, и к плацу, на котором они занимались строевой подготовкой, и к ледниковой прохладе подъездов и теней у стен. Странно ощущалось свободное время. Каждое мгновение существовало само по себе. Сами по себе всюду раздавались голоса и шевелилась листва деревьев. Все вокруг было распахнуто настежь, все принадлежало всем, но и к этому, то есть считать своим то, что принадлежало всем, тоже следовало привыкнуть. Он вдруг обнаруживал себя то в одном, то в другом месте: смотрел на купавшихся в бассейне и купался сам, смотрел на собравшихся в спортивном зале желающих научиться боксу ребят и стоял с ними в одной шеренге, мылся в бане, не всякий раз успевал стать под душ, быстро одевался, потому что в раздевалку уже решительно входили и занимали все жизненное пространство рослые энергичные суворовцы старшей роты. Он догадывался, что сквер, бассейн, плац, спортивный зал, баня, жара и ледниковая прохлада были не просто сквером, бассейном, плацем, спортивным залом, баней, жарой и ледниковой прохладой, но должны были стать его новым ощущением себя, его самочувствием…

Привыкать приходилось даже к собственной фамилии. Называя ее, имели в виду, казалось Диме, не лично его, а кого-то другого. Здесь он был не Димой, даже не Димой Покориным, а просто Покориным, как безликий Иванов, Петров или Сидоров. По маме он и был Ивановым.

— Покорин! — отдавал распоряжение старшина.

— Покорин, вас что же, это не касается? — останавливал его Чуткий и смотрел прямо в лицо.

Дима сразу переставал быть тем Покориным, каким знал себя.

— Покорин!

Он отзывался. Конечно, его могли называть только так. С какой-то точки зрения не имело значения, каким он был, что думал и чувствовал, какими были его родители, существовали они вообще или нет.

Он начинал письмо: «Здравствуйте, все!»

Но о чем писать?

Они съехались сюда со всей страны. Дима и небольшой, развалистый, весь какой-то выпуклый и на всех заглядывавшийся глазастый Гривнев были из самых дальних мест.

Ребята расхваливали свои города. Оказывалось, что жить было интересно везде. В каждом городе находился большой кинотеатр или даже театр, стадион