Прокурор вздохнул.

— Подвох? Иван, почему ты во всем ищешь подвох?

— Жизнь научила.

Прокурор посмотрел в сторону, на стену.

— Подвох, конечно, есть. Я, как видишь, помог тебе. Но взамен потребую полной честности.

— Разве я вас обманывал когда, Станислав Григорьевич? — обиделся Скопин.

— Конечно, — спокойно ответил прокурор. — Конечно, ты меня обманывал, думая, что я не замечаю. Например, ты помнишь ли дело Михаила Грюбера?

Скопин внутренне подобрался.

— Конечно, помню, — осторожно ответил он.

— Грюбера обнаружили на квартире, которую он снимал для своих грязных… трюков с несовершеннолетними детьми.

Скопин кивнул.

— Он отравился, боясь скандала, — продолжил Шуберт-Никольский. — Он получил письмо от неизвестного «доброжелателя», который разоблачил его в убийстве девочки возле Проточного переулка.

— Да.

— И вот что интересно, — сказал прокурор, поворачиваясь к Скопину и глядя ему прямо в глаза. — Суд удовлетворился предоставленными тобой уликами и признал покойного Грюбера преступником, пожелавшим избежать наказания. Но я приказал сделать опрос соседей. И получил сведения, что в тот вечер из этого дома вышло несколько человек, двое из которых удивительно похожи на тебя и твоего денщика. Приблизительно в то же время, когда Грюбер якобы покончил с собой. Как ты это объяснишь?

Скопин ответил прямым взглядом.

— Никак, Станислав Григорьевич, — ответил он.

— Никак, потому что тебя там не было? Или потому что ты просто не хочешь отвечать?

— Не хочу.

— Ну, знаешь ли! — возмутился прокурор и сцепил пальцы. — Всему надо знать меру! Ты не граф Монте-Кристо, ты — представитель закона. Мой… и мой представитель тоже. Я не потерплю самоуправства, Иван! Ни от тебя, ни от других. Это понятно?

Скопин кивнул. Прокурор долго смотрел на него строгим взглядом, но потом расслабил пальцы и спросил уже другим тоном:

— Почему ты не передал доказательства его виновности в суд?

Иван Федорович упрямо смотрел в пол, потом шумно вздохнул и поднял глаза на Шуберт-Никольского.

— Станислав Григорьевич, мной было получено полное признание от господина Грюбера, но… в определенных обстоятельствах. Я думаю, в суде он бы отказался от сказанного.

— Ты что же, пытал его?

— Нет.

— Так что же, черт тебя подери, ты с ним сделал?

Скопин помолчал, стараясь сформулировать свой ответ как можно более обтекаемо.

— Он… он принял яд и перед смертью все мне рассказал.

— Сам принял?

— Сам, — кивнул Иван Федорович.

— По своей воле?

— Да.

— А это письмо от разоблачителя? — спросил прокурор. — Твоя работа?

— Моя, — признался Скопин.

— Ага, — прокурор потер гладко выбритый подбородок. — То есть ты его припёр к стенке, а он решил отравиться.

— Припёр.

— Ну что же, — медленно кивнул Шуберт-Никольский. — Раз преступник сам себя казнил, властям работы меньше. А то, что ты скрыл от меня это дело…

— Виноват, Станислав Григорьевич, — пробормотал Скопин. — Виноват, что тут скажешь.

— Ладно, иди, занимайся этой историей, как я тебе сказал.

Прокурор встал.

— Станислав Григорьевич. — Скопин тоже поднялся. — Разрешите еще один вопрос.

— Ну?

— Помните ту историю с девушкой, которой лицо порезали?

— Да, конечно.

Скопин замялся:

— Похоже, не того мы взяли.

— Как не того? — удивился Шуберт-Никольский.

— Тот, Андрей Надеждин, похоже, взял на себя вину другого, своего подельника. Нельзя ли его с каторги вернуть? А нужного вам человека я поймаю — он еще одну девушку изувечил.

— Еще одну? Кого?

— Да… гулящую. Малый этот — дрянь! Если его на свободе оставить, он таких делов наделает!

Прокурор сдавленно кашлянул и зло посмотрел на Ивана Федоровича:

— Ты понимаешь, о чем просишь?

— Понимаю.

— А мне кажется, что нет. Этого Надеждина взяли по твоей же доказательной базе. Осудили. Приговорили к каторжным работам. И уже отправили с этапом. И что мне теперь сказать судейским? Ошибочка, мол? Один из моих сотрудников не разобрался? Тот самый, на кого жалуются из-за пьянства? Ты как себе все это представляешь? Да ты завтра же с волчьим билетом пойдешь мешки разгружать — если тебя в крючники возьмут! Хватит, Иван, не искушай судьбу! Ты лучше дело раскрой, покажи себя с хорошей стороны. Исправишь все — поговорю с газетчиками, чтобы они из тебя героя сделали. Там и вернемся к твоему «крестнику».

— Если доживет, — сказал Скопин угрюмо.

— Если доживет, — кивнул Станислав Григорьевич. — Сидел бы дома, с отцом и матерью, и не было бы никакой каторги.

— Да, да, да… — вздохнул Скопин. — С отцом и матерью…

Архипов молча сидел на кровати, глядя в окно, когда Скопин постучал. Захар Борисович медленно встал, подошел к двери и открыл ее.

— Ждете? — спросил Скопин.

Архипов кивнул.

— Вы ели?

— Нет.

— Хотите?

— Нет.

— Ладно. — Скопин снял шинель, кепи и огляделся, ища, куда бы их пристроить. Наконец, заметил гвоздь в стене и воспользовался им. Правый карман штанов у него заметно оттопыривался.

— Куда сесть? — спросил он у Архипова.

Тот молча показал на стул около стола.

— Зажгите газ, — попросил Скопин. — А то неудобно как-то в темноте сидеть.

Захар Борисович чиркнул спичкой и зажег один газовый рожок на стене.

— Ну! — бодро сказал Скопин. — Вид у вас чрезвычайно унылый! Небось сидели тут и тосковали?

Архипов снова сел на кровать, посмотрел в окно и коротко пожал плечами.

— Тогда приступим к официальной части. Господин Архипов, вы временно освобождаетесь из-под домашнего ареста и как полицейский чин поступаете в мое распоряжение на все время ведения следствия по делу об убийстве Трегубова. Вам ясно?

— Ясно, — сказал Архипов. — Все-таки удалось?

— Ну, не без потерь, не без скрипа, но удалось, — хмыкнул Скопин. — Все, хватит сидеть сычом, включайте свои мозги, сейчас займемся работой.

Он полез в оттопыренный карман и достал оттуда квадратную фляжку из толстого стекла в медной оплетке.