«Хощу бо, рече, копiе преломити конець поля Половецкаго свами, Русици… Не буря соколы занесе чрез поля широкая; галици стады бежать кДону великому… Комони ржуть за Сулою; звенить слава в Кыеве; трубы трубят вНовеградe; стоять стязи в Путивле… Тогда вступи Игорь князь в злат стремень ипоеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозоюптичь убуди… Див кличеть вреху древа, велить послушати земли незнаеме, Влезе иПоморiю, и Посулiю, и Сурожу …»

«Кричать телегы полунощи, рци лебеди распущени, Игорь вои кДону ведеть… Орли клектом на кости звери зовуть, лисици брешуть на чреленыещиты… О русьская земле! уже за шеломянем еси …»

«Другого дни велми рано кровавыя зори свете поведають;чреныя тучя с моря идуть: в них трепещут синiя молнiи, быти грому великому,идти дождю стрелами…»

И потом:

«Что ми шумить, что ми звенить далече рано пред зорями?»

«Святеслав мутен сон виде: в Кыеве на горах си ночь с вечераодевахуть мя, рече, чорною паполомою, на кровати тисов. Черепахуть ми синеевино с трудом смешено …»

«Прысну море полунощи … Игореви Князю Бог путь кажет изземли Половецкой на землю Русьскую, к отню злату столу. Погасоша вечеру зори:

Игорь спить, Игорь бдить, Игорь мыслiю поля мерить отВеликого Дона до Малого Донца…»

И вскоре я опять пустился в странствия. Был на тех самыхберегах Донца, где когда-то кинулся из плена Князь «горностаем в тростник,белым гоголем на воду»; потом был на Днепре, как раз там, где «пробил онкаменныя горы сквозь землю Половецкую», плыл мимо белых весенних сел, срединеобозримо синеющих приднепровских низин, вверх, к Киеву — и как рассказать,что пело тогда во мне вместе с этой весной и песней об Игоре? «Солнце светитсяна небеси, Игорь Князь в Русьской земли! Девици поють на Дунай. Вьются голосичерез море до Кыева …»

А от Киева ехал я на Курск, на Путивль. «Седлай, брате, своиборзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курська напереди …» Только много летспустя проснулось во мне чувство Костромы, Суздаля, Углича, Ростова Великого: вте дни я жил в ином очаровании. И что нужды, что был «Курськ» только скучнейшимгубернским городом, а пыльный Путивль был, верно, и того скучней! Разве не таже глушь, пыль была и тогда, когда на ранней степной заре, на земляной стене,убитой кольями, слышен был «Ярославнин глас»?

«Ярославна рано плачет Путивлю городу: полечю, рече,зегзицею, омочю бебрян рукав в Каяле реце, утру Князю кровавыя раны его …»

Этим путем я уже возвращался домой. Теперь я даже спешилтуда: кочевая страсть моя была до поры до времени несколько насыщена, мнехотелось отдыха и работы, и лето, ожидавшее меня в Батурине, представлялось мневосхитительным — так богат я был самыми лучшими надеждами, планами и доверием ксудьбе. Но, как известно, нет ничего опаснее излишнего доверия к ней…

Короче сказать, по пути я заехал в Орел.

Тут я почувствовал свои странствия почти конченными: ещенесколько часов — и я в Батурине. Оставалось только взглянуть на самый Орел —город Лескова и Тургенева — да узнать наконец, что же такое редакция итипография.

Бодрость я чувствовал необыкновенную. Но почернел, похудел,как цыган, побывавший на пяти ярмарках: столько ходил пешком, столько плыл поДнепру и все на палубе, в радостной жаре солнца, блеска воды, раскаленнойпароходной трубы, над которой весь день дрожало и плавилось что-то тончайшее,стеклянное, в духоте и густом тепле, людском, машинном и кухонном. Надо былопоэтому хоть несколько вознаградить себя. И вот, выйдя в Орле, я велел везтисебя в лучшую гостиницу… Были пыльно-сиреневые сумерки, везде вечерние огни, зарекой, в городском саду, духовая музыка… Известны те неопределенные, сладковолнующие чувства, что испытываешь вечером в незнакомом большом городе, вполном одиночестве. С этими чувствами я и обедал в пустой зале той старой ипочтенной губернской гостиницы, в которую привезли меня, и сидел потом нажелезном балкончике своего номера, над уличным фонарем, горевшим под деревом,сквозившая зелень которого, благодаря ему, казалась металлической. Внизу взад ивперед шли с говором, смехом и огоньками папирос гуляющие, напротив, в большихдомах, были открыты окна, а за ними видны освещенные комнаты, люди, сидящие зачайным столом или что-то делающие, — чья-то чужая, манящая жизнь, накоторую глядишь в такие часы с особенно обостренной наблюдательностью …Впоследствии, без конца скитаясь по свету, много пережил я подобных часоводинокого спокойствия и наблюдения и многим из них обязан весьма горькоймудростью. Но совсем не до мудрости было мне в ту теплую ночь в Орле с этойполковой музыкой, порой доносившейся ко мне из за реки то своей певучейтомностью, то печально-восторженным грохотом …

Я совсем отвык спать по-человечески, — мне дажестранной показалась в ту ночь большая, покойная и чистая кровать, темнота,тишина и простор моего номера. Я и проснулся по дорожному — чуть стало светать.Этим и объясняется то, что пришел я в редакцию «Голоса» совсем в неурочный час.

Утро было жаркое. Главная улица, белая, голая, была ещепуста. Чтобы как-нибудь приблизить тот срок, когда можно было, не слишкомнарушая приличия, явиться в редакцию, я пошел сперва вниз по этой улице,перешел какой-то мост, вышел на другую, большую, торговую, со всякими старымискладами и амбарами, скобяными, железными, москательными и колониальнымилавками и вообще всем тем грузным обилием благосостояния, от которого ломилисьтогда русские города. В лад с этим обилием и густым утренним солнцем, густо иважно-благостно звонили к обедне в тяжкой и высокой церкви возле Орлика. Подэтот гудящий звон, — он гудел даже во мне во всем, — я перешел ещеодин мост, поднялся на гору к присутственным местам, к домам николаевских иалександровских времен, перед которыми вдоль длинной светлой площади вправо ивлево тянулся бульвар, широкая аллея еще по-утреннему свежих,прозрачно-тенистых лип. Я знал улицу, где была редакция «Голоса», спросил, далеколи она, у встречного: — Вон там, в двух шагах, — сказал он мне, и явдруг почувствовал сердцебиение: сейчас буду в редакции!

Простота этой редакции была однако истинно провинциальная.За площадью шли сплошные сады, тихие тенистые улицы, совсем утонувшие в них изаросшие густой травой. В такой же улице, в большом саду, стоял и тот длинныйсерый дом, где помещалась редакция. Я подошел, увидал полуоткрытую прямо наулицу дверь, дернул за ручку звонка… Он задребезжал где-то вдали, но непроизвел никакого действия: дом казался необитаемым, как впрочем и все вокруг:тишина, сады, милое светлое утро губернского степного города … Я опятьпозвонил, подождал еще и наконец решил войти. Длинные сени вели куда-то вглубь.Я пошел туда и увидал большой, низкий и необыкновенно грязный зал, весьзагроможденный какими-то машинами, затоптанный и усеянный рваными сальнымибумагами. Машины были все в движении, мерно рокотали, взад и вперед катаякакие-то темно-свинцовые доски под черными валами и валиками, мерно поднимая иопуская какие-то решетки, лист за листом откладывая большие бумажные листы, сисподу еще белые, а сверху уже покрытые как бы зернью черной блестящей икры, иот всех этих машин, рокот и шум которых сливался порой с перекрикивающимисяголосами печатников и наборщиков, веяло пахучим ветром, крепкой и приятнойвонью свежей краски, бумаги, свинца, керосина и масел — всем тем, что тотчас жестало для меня (и уже навсегда) таким особенным. — Редакция? —сердито крикнул кто-то мне из этого ветра, шума и рокота. — Туттипография! Эй, проводи в редакцию!