– Мастер, – человек вновь подошел слишком близко, – а вот допустим, если кто-то принес бомбу, думая, что на складах никого нет… а потом увидел, что тут есть люди… и пожелал бомбу унести…

– Мог бы унести и подальше.

Филипп кивнул, но продолжил:

– А если времени не было? Вот, скажем… вы же не станете уверять, что бомбу сделал человек?

– Не стану. – Брокк решил не вдаваться в подробности. Создать механизм человеку под силу, но заряд – здесь Олаф верно сказал – дело рук узкого специалиста.

– Если тот, кто сделал бомбу, поручил ее отнести… а исполнитель…

– Увидел людей и передумал?

Совестливый какой исполнитель. Только почему-то совестливость какая-то избирательная.

– Передумал… передумала. – Филипп грыз чубук трубки, уже не скрывая раздражения. – Женщина, мастер… у нас есть свидетель. Он видел женщину, которая шла к складам с коробкой в руках. А потом вернулась и уже без коробки.

– И что вам не нравится?

Дождь иссяк, но небо не спешило проясняться. И ветер, прежде порывистый, вовсе разыгрался. Он сминал темную поверхность реки и, зачерпывая горсти воды, швырял их на пристань. И «Леди Дантон», все еще привязанная к пирсу, покачивалась на волнах, ударяясь высоким бортом о мешки с песком. Вздымались доски пристани, скрежетали, но держались.

– Все не нравится, мастер… бомба, которая взорвалась, но так, что от взрыва этого, уж извините, никому ни жарко ни холодно. Женщина… кто в такое дело бабу втянет? И свидетель…

– А с ним что не так?

Брокк ощущал некую несуразность, которую не мог выцепить.

– Место пустое, – охотно отозвался Филипп, выпустив, наконец, трубку изо рта. – И людишки здешние, уж поверьте на слово тому, кто в Нижнем городе два десятка лет проторчал, не особо полицию любят. А тут вдруг свидетель… сам объявился, и, главное, толковый такой… художнику нашему эту девицу преподробненько расписал.

Ночь. Темнота. И дождь, пусть и не сильный.

– Как разглядел-то? – завершил список сомнений Филипп.

– Так допросите вашего свидетеля.

– А не выйдет, – со смешком отозвался следователь. – С ним местные работали… я ж недавно тут… помощники Кейрена его допросили и выпустили на все четыре стороны. Идиоты.

Брокк мысленно согласился с подобной оценкой.

– И вот как теперь найти его? А главное, знаете что? Сам Кейрен исчез куда-то… наши его и дома искали, и у полюбовницы его… уж извините, что так откровенно. И в клуб заглядывали. А он, поганец, как сквозь землю провалился!

Филипп сплюнул.

А Брокк понял, что именно не давало ему покоя: запах. Тонкий, едва уловимый аромат меда, которого не должно было быть на этом месте. Откуда взялся?

Чай.

Холодный чай с медом. И серебряный ком металла, некогда бывший флягой.

Ошметки ткани, по странной прихоти судьбы сохранившей серый цвет, но сделавшиеся неестественно хрупкими. Клок рассыпался в руках, однако и этого прикосновения оказалось достаточно, чтобы понять: Кейрен из рода Мягкого Олова был на взорванном складе.

Остаток дня Кэри бродила по дому.

Из комнаты в комнату, уже забывая, бывала ли в них прежде. Она касалась чужих вещей, пытаясь среди них найти успокоение, но память не отпускала.

– …Посмотри на меня, – голос Сверра звучал в ушах, и Кэри зажимала их, отворачиваясь.

Зря. Будет только хуже. Он всегда добивался желаемого, и сейчас жесткие пальцы впились в подбородок.

– Открой глаза, Кэри. Не выводи меня. Пожалуйста.

Большой палец прочертил линию над бровью.

– Разве я когда-нибудь обидел тебя? – Он сам отвечает себе: – Обидел. Но не специально. И ты знаешь, что с тобой я пытаюсь быть другим. Если бы ты помогла…

Почти просьба, но Сверр замолкает, а Кэри открывает глаза. На него сложно смотреть.

– Вот так, милая.

– Я не хочу туда идти. – Просить бесполезно. И прятаться тоже.

Жаловаться? Леди Эдганг не услышит. А отец слишком боится Сверра, чтобы перечить ему.

– И я не хочу, чтобы ты там была, – соглашается он, но не убирает руку. Его тепло ощущается сквозь тонкую ткань перчаток. – Но у меня дела. И встречи. Ты же не хочешь, чтобы я подвел своих… друзей.

Друзей у него нет. Есть те, кто готов пойти за Сверром.

– Не упрямься, Кэри. На тебе будет маска. – Он сам подает ее, черную, обтянутую шелком, гладкую и холодную. – И я никому не позволю тебя обидеть.

– Зачем я нужна?

Ответ известен:

– Потому что мне так хочется.

Сверр не привык отказывать себе в желаниях. И, надев маску, сам завязывает ленты. Его пальцы, нырнув под темное покрывало волос – парики он выбирает красивые, но Кэри ненавидит эти чужие волосы, – задерживаются на плечах дольше дозволенного. Кэри начинает бить дрожь. А он, наклоняясь к уху, закрывает глаза и дышит, втягивая аромат ее страха.

Позже он протянет ей флакон с духами, дешевыми, купленными в аптекарской лавке. Цветочный смрад их привяжется плотно, перебивая собственный запах Кэри. Но и эта маска не будет казаться надежной.

– Почему? – Его дыхание щекочет шею, и губы едва-едва не касаются кожи. – Почему ты меня так боишься?

– Не тебя, но…

…того, кто прячется в нем, глядя на мир светлыми безумными глазами.

Этот кто-то, не имеющий имени, появляется в сумерках, чаще – на полную луну. Он приносит с собой запах крови и побуревшие перчатки, которые оставляет на постели Кэри. Он идет по коридору, приговаривая:

– Раз-два-три-четыре-пять…

И слуги, едва заслышав его голос, прячутся, а дом притворяется мертвым.

Скрипит половица, предупреждая Кэри.

Она просыпается, но только затем, чтобы закрыть глаза. Она слышит его, стоящего за порогом, дышащего шумно, с каким-то болезненным присвистом. И протяжный, едва различимый ухом звон колокольчика, висящего над дверью. Он придерживает колокольчик, чтобы Кэри не проснулась.

И любуется ею.

Иногда подбирается к кровати, наклоняется, и тогда Кэри ощущает его запах, тяжелый, звериный и смешанный с вонью спиртного.

Он сбрасывает перчатки и садится у кровати, осторожно кладет руку на простыню, и пальцы его тянутся к ладони Кэри, но никогда не касаются. А он, склонив голову к плечу, раскачивается и напевает песенку, глупую детскую песенку о потерянном времени.

– Помоги мне, – шепчет он. – Пожалуйста…

Кэри помогла бы, но не знает как. А он уходит незадолго до рассвета.