Когда бабушка сказала мне, что моя мать умерла, боль, которую я испытала, была не моя собственная. Это была ее боль.

Она плакала, плакала и плакала, и это было настолько на нее не похоже, что я была потрясена до глубины души.

Я бросилась к ней и погладила ее по спине.

– Что тебе сейчас нужно, так это чашка горячего чая, – сказала я. – Нет почти ничего такого, что нельзя было бы вылечить чашкой горячего чая.

Я поспешила на кухню и трясущимися руками поставила чайник. Из гостиной до меня доносились бабушкины рыдания. Как только вода вскипела, я приготовила две идеальные чашки чая и принесла их в гостиную на бабушкином серебряном подносе.

– Ну вот, – сказала я. – Давай-ка мы с тобой сядем на диван.

Но бабушка даже не шелохнулась. Она все так же сидела на полу. Тряпка для полировки была скомкана в ее руке.

Я осторожно преодолела полосу препятствий из ее сокровищ и расчистила себе местечко на полу рядом с ней. Потом пристроила сбоку поднос, взяла обе чашки и поставила их перед нами. И снова положила руку бабушке на плечо.

– Бабушка? – сказала я. – Можешь сесть прямо? Ты попьешь со мной чая?

Голос у меня дрожал. Я была в ужасе. Я никогда не видела бабушку такой слабой и маленькой, такой хрупкой, как птенчик.

Бабушка наконец распрямилась и промокнула глаза тряпкой для полировки.

– А-а, – произнесла она. – Чай.

Мы долго сидели рядышком на полу, бабушка и я, и пили чай, окруженные зверюшками из кристаллов Сваровски и серебряными ложками. Рядом стояла фотография моей матери, отсутствующее третье лицо на нашем чаепитии.

Когда бабушка снова заговорила, к ней вернулся ее голос, собранный и уверенный.

– Моя дорогая девочка, – сказала она, – прости, что я так расклеилась. Но не волнуйся, мне уже намного лучше.

Она сделала маленький глоток чая и улыбнулась мне. Улыбка была не такая, как всегда. Она не распространялась на верхнюю половину ее лица.

У меня вдруг возник вопрос:

– Она когда-нибудь спрашивала обо мне? Моя мама?

– Ну конечно спрашивала, милая. Когда она звонила ни с того ни с сего, это часто было ради того, чтобы спросить о тебе. Я ей рассказывала, разумеется. Пока она слушала. Иногда это продолжалось не очень долго.

– Потому что она была нездорова? – спросила я.

Это было слово, которое бабушка всегда использовала, чтобы объяснить, почему моя мать уехала.

– Да, потому что она была ужасно нездорова. Когда она мне звонила, это обычно было с улицы. Но когда я перестала содержать ее, она перестала звонить.

– А мой отец? – спросила я. – Что случилось с ним?

– Как я уже говорила, он был человек с гнильцой. Я пыталась помочь твоей маме увидеть это. Я даже звонила старым друзьям с просьбой помочь мне убедить ее уйти от него, но из этого ничего не вышло.

Бабушка немного помолчала и сделала еще глоток чая.

– Ты должна пообещать мне, моя дорогая девочка, что никогда в жизни не станешь пробовать наркотики.

Ее глаза наполнились слезами.

– Я обещаю, бабушка, – сказала я.

Я не знала, что еще сказать, поэтому просто протянула руки и обняла ее. Я чувствовала, как она прижимается ко мне совершенно по-новому. Это был единственный раз, когда я чувствовала, что это я обнимаю ее, а не наоборот.

Когда мы отстранились друг от друга, я не могла понять, как правильно поступить дальше. Поэтому просто сказала:

– Как ты всегда говоришь, бабушка? Когда ничего не помогает, сделай уборку?

Она кивнула.

– Моя дорогая девочка, ты настоящее сокровище. Что бы я без тебя делала? Может, мы вместе разберемся с этой неразберихой?

И с этими словами бабушка вернулась. Возможно, она притворялась, но, пока мы разбирали ее безделушки, протертые от пыли и отполированные, и расставляли их по своим местам в шкафчике, она щебетала и болтала, как будто это был обычный день.

После этого мы больше никогда не говорили о моей матери.

И вот сегодня я сижу ровно на том же месте, где сидела в тот день, окруженная коллекцией сувениров. Только на этот раз я совершенно одна.

– Бабушка, – говорю я пустой комнате, – кажется, у меня неприятности.

Я расставляю фотографии на верху антикварного шкафчика. Потом протираю каждое из бабушкиных сокровищ и аккуратно убираю их за стекло. И остаюсь стоять перед шкафчиком, глядя на его содержимое. Я не знаю, что мне делать.

«Пока у тебя есть хотя бы один друг, ты не одинок».

Все это время я справлялась в одиночку, но, наверное, уже пора просить помощи.

Я иду к входной двери, где оставила свой телефон, беру его и звоню Родни.

Он берет трубку на втором гудке.

– Алло?

– Алло, Родни, – говорю я. – Надеюсь, я не застала тебя в неподходящий момент.

– Все нормально, – говорит он. – Что случилось? Я видел, как ты выходила из отеля с копами. Весь отель гудит, говорят, у тебя проблемы.

– Боюсь, в данном случае слухи могут оказаться верными.

– Чего от тебя хотели полицейские?

– Правды, – говорю я. – Про меня. Про Жизель. Мистер Блэк умер не от передозировки. Вернее, не совсем от нее.

– Ну, слава богу. А от чего он умер?

– Они пока что не знают. Но они явно подозревают меня. И возможно, Жизель тоже.

– Но… ты же ничего им про нее не сказала, правда?

– Практически ничего, – говорю я.

– И не упоминала Хуана Мануэля и всю эту историю?

– Какое отношение это имеет к мистеру Блэку?

– Никакого. Абсолютно никакого. Ну… и зачем ты звонишь мне?

– Родни, мне нужна помощь.

Голос у меня срывается, и я понимаю, что с трудом сохраняю самообладание.

Он на некоторое время умолкает, потом спрашивает:

– Ты что… это ты убила мистера Блэка?

– Нет! Разумеется, нет. Как ты мог вообще такое…

– Прости, прости. Забудь, что я это сказал. Так что у тебя за проблемы?

– Жизель… Она попросила меня вернуться в номер, потому что она там кое-что оставила. Пистолет. Она хотела вернуть его. А она мой друг, поэтому я…

– Господи Исусе! – В трубке повисает молчание. – Ясно.

– Родни?

– Да, я тебя слушаю, – говорит он. – Ну и где сейчас пистолет?

– В моем пылесосе. У моего шкафчика.

– Мы должны его оттуда забрать, – говорит Родни. Я слышу в его голосе волнение. – Мы должны сделать так, чтобы он исчез.