хорошо спрятать этот том документов, подтверждающих невиновность арестованных Синявского и Даниэля, собранных Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым, чтобы при первой возможности переправить документы по дипломатическим каналам на радио «Свобода».

Так Оля и ее мама стали активными помощниками диссидентов. Зоя Ипполитовна читала все, что приносил Осипчук: «Раковый корпус», «В круге первом», Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» и многое-многое другое. Голова шла кругом от того, что читали, но они понимали, что наконец-то могут доверять написанному, наконец-то с ними говорят нормальным человеческим языком, и говорят правду.

Оле и Зое очень нравилось уходить от ненавязчивой слежки, сбивать с толку идиотов в одинаковых ботинках, путать следы, пересаживаясь неожиданно в последнюю секунду в другой автобус.

Осипчук был страшно занят с выпуском спектакля и целиком полагался на женщин. А они не подводили. Адреса, явки, пароли – в убогой действительности Зоя и Оля стали сами себе интересны, у них появилось чувство сопричастности честному хорошему делу. С презрением выслушивала Зоя весь бред, который несли домохозяйки на кухне, она понимала, что жизнь их обрела смысл, поэтому они ничего не боялись.

Вот когда возникло это слово «азарт».

* * *

Приближался юбилей создания СССР. Шли ночные репетиции. На одну Осипчук пригласил Олю с мамой. Усадил в первый ряд, представил актерам, попросил Зою Ипполитовну встать.

Неожиданно появилось Божество, которого никто не ожидал. Он махнул рукой – мол, начинайте.

Начали.

У Оли сильно билось сердце – так было страшно. Ее слова говорили другие люди. Некоторые вообще говорили не ее слова, Осипчук объяснял, что они имеют на это право – это называлось «размять текст». Просто это было плохо написано, и они исправили.

Было много смешного, хотя откуда бы в этой военной пьесе?!

Майор Вихрь покорил сердце сразу. Обе – и мать, и дочь подпали под его обаяние мгновенно. Другие тоже были яркими, они будто высвечивали неожиданные стороны прежде плоских характеров, насыщая своими чертами. Оле уже не было так стыдно за свою, как она считала, халтуру.

Но что интересно: режиссер так ловко перевернул некоторые смыслы, что возникал какой-то другой объем, какая-то высшая мудрость, которая Кривоносовой даже не снилась. Но она ее почувствовала – это уже было достижением ее развития. Начитавшись запрещенных книг, она стала догадываться о многом, о чем она раньше не догадывалась. Страшная судьба страны угадывалась в победном 1916-м году при таком удачном наступлении, когда казалось: еще немного – и все будет прекрасно.

Когда прогон закончился, Зоя Ипполитовна схватила Олю за руку и прошептала:

– Он гений.

Оля была согласна.

Божество молча встало и медленно ушло, не сказав ни слова.

– Наверное, потрясено, – решила Оля, – еще бы, просто шедевр.

* * *

Вдрызг пьяный Осипчук лежал на единственной в комнате кровати и мерзко храпел. Оля и Зоя тихо сидели за столом. Оля плакала.

Главный запретил постановку, но потом, под сильным давлением дирекции, согласился взять дело в свои руки. Николая Алексеевича не устранили, но перевели во вторые режиссеры.

А утром на подходе к коммунальной кухне Зоя Ипполитовна услышала:

– У Кривоносовых мужик ночевал.

– Да, – сказала Зоя, входя в кухню, – это мой двоюродный брат из Переславля-Залесского.

Причудливое название сработало – кумушки заткнулись. А Зоя вспомнила, как ей бабушка в этой самой квартире когда-то говорила: «Это простонародье совершенно не понимает быструю речь, особенно иностранную». Переславль-Залесский прозвучал как «Фоли-Бержер».

Продравший глаза Осипчук не сразу понял, где он. Потом включил чутье зэка – опасностью не пахло. Пахло кофе.

– И что теперь делать? – спросила у него Оля.

У нее на нервной почве начал дергаться глаз. Николай Алексеевич внимательно посмотрел на нее:

– А вот это ты брось. То ли еще будет. Рановато он дергаться начал. Только начало. А который час? Всё, бегу, бегу.

– А кофе? – взмолилась Зоя.

Но режиссер уже оделся, потом, вспомнив, достал и выложил на стол небольшую тамиздатскую книжонку: «Как надо себя вести на допросе».

– Пригодится, – сказал он, после чего изящно поцеловал руку Зое и ринулся к входной двери.

Оля бежала за ним с ключом.

У дверей он поцеловал ее совсем не в руку и сказал:

– Продолжаем работать! Слышишь, Гулька? Хочешь – приходи!

– Не хочу.

– Напрасно. Негативный опыт тоже опыт.

И убежал вниз, не дожидаясь лифта.

* * *

В институте была полная лафа – пиетет невообразимый. Кривоносова, которая не считала постановку в театре чем-то невероятным, не понимала, откуда что берется. Ей казалось, подумаешь, театр Моссовета, потом еще будет другой, потом третий, потом, может, и «Таганка» с «Современником» сподобятся. Ох как многого она тогда не понимала.

На премьеру позвала весь деканат, всю кафедру и свой семинар. Двадцать пять мест в партере вырывала буквально зубами, администратор предлагал второй ярус, но она там уже насиделась.

Ночь перед спектаклем не спала – ей грезилось страшное: вдруг кто-нибудь из актеров заболеет или, все может быть, вообще умрет. А как же тогда кафедра, как же деканат?

В этой суматохе она забыла, что понятия не имеет, что там изменили, просто звала и все, а вдруг будет очень плохо – эта мысль ее поразила, когда при энергичном подталкивании Осипчука – дорого яичко к Христову дню – она шла в тот самый ресторан ВТО, где когда-то «голуба» их вкусно накормила. Больше они туда не ходили – они вообще никуда, кроме театра, не ходили. На диссидентские сходки он ее не брал – нечего светиться.

Денег ей еще не заплатили, и она встала в тупик перед суммой, которую ей назвал очаровательный человек – директор Эскин. Но виду не подала. Ей в голову не пришло, что банкет вообще-то должен оплачивать театр. Раз Осипчук сказал – значит, так надо. Оля помчалась звонить маме, Зоя сказала твердым голосом: «Я знаю, где занять. Раз Николай Алексеевич сказал – значит, надо».

Обе говорили – раз так, то надо.

Деньги она принесла в ресторан ВТО, и ей обещали не ударить в грязь лицом, ведь такие великие люди собирались прийти: Марецкая, Плятт, Уланова.

Зоя Ипполитовна была потрясена этими именами.

* * *

И вот настал вечер. Оля сходила в парикмахерскую, и ей сделали начес под названием «Бабетта» и маникюр.

Смотреть на себя в зеркало Кривоносова боялась, понимала, что выглядит идиоткой.

В театре была суматоха – все искали Осипчука. Нехорошие предчувствия зашевелились в ней, особенно в этом театре, особенно в этом фойе. И тут еще мама появилась не одна, а с подружкой, которую Оля не учитывала. Но мама, с туфлями, завернутыми в газету под мышкой, с аналогичной «Бабеттой» на голове, смотрела на нее такими глазами…

Оля побежала к администратору умолять лишнее место, но ей сказали – нет больше ни одного. Тогда она побежала по тайному ходу под сценой за кулисы и встретила там Осипчука. Он нервничал:

– Ну что, что еще?

– Катастрофа,