В этом мире жили веселые здоровые люди, которые любили театр.

Они шли почти в полной темноте. Путь им указывала дорожка, устланная крошечными светящимися фонариками, вмонтированными в пол.

Старик шел уверенно. Очевидно, у него было ночное зрение, как у кошки.

Оля сверяла каждый шаг с электрическими сигналами, боясь оступиться и что-нибудь сломать.

Дверь в коридор за кулисами была открыта. Когда они шагнули – увидели целую толпу актеров, что-то яростно обсуждающих. Кто-то курил как раз под объявлением «Не курить».

Один из актеров, она его запомнила по спектаклю – очень веселый вихрастый, увидел их и вдруг закричал:

– Колька, зараза, вот ты где? А мы ищем, ищем! Иди к доске – завтра репетиция.

Оля замерла. Актеры, совершенно спокойно пожимали руки старику, только толстяк, непохожий на артиста, спросил:

– Николай Алексеевич, а вы чего босиком?

– Товарищи, – с отчаяньем сказала Оля, – берите вашего Николая Алексеевича, отдайте мне только мою шапку и шарф.

Но актерское братство сначала покуражилось, потом кто-то принес обувь, а вихрастый стал снимать обмотки с ног старика.

Старик, к слову сказать, оказался совсем не стариком – лет под пятьдесят.

Оле вручили шапку и шарф, довольно замызганные. Надевать их не хотелось, скрутила жгутом – и в сумку.

– Ну, до свидания, – сказала Оля Николаю Алексеевичу, – рада была познакомиться. А вы здесь кто?

– А он здесь режиссер, – сказал вихрастый.

И на эту фразу тут же отозвался бархатный голос из открывшегося лифта:

– И кто здесь режиссер?

– Вы, вы, ЮА, – закричали актеры.

Из лифта вышло Божество. Высокое, статное, красивое, не скажешь старик, – с белым венчиком чисто промытых волос. Оно, Божество, оглянулось и вдруг нахмурилось:

– Милая барышня, не имею чести знать, кто вы, но извольте снять пальто. Это храм, а не проходной двор.

Николай Алексеевич засуетился и стал судорожно срывать с себя верхнюю одежду.

– Простите, ЮА, – сказал он нормальным человеческим голосом, – мы тут репетировали сцену у проходной.

Божество подняло руки в жесте – мол, сдаюсь, и отправилось к выходу.

– А мне куда? – спросила Оля у вихрастого. Он внушал доверие.

Тот оглянулся и крикнул:

– Вадим, ты к выходу, проводи девушку, будь добр.

Мимо шел майор Вихрь из одноименного фильма, который Кривоносова буквально вчера посмотрела по телевизору. Онемев от благоговения, Оля двинулась за своим кумиром.

– Эй, спасительница, – звучным голосом произнес Николай Алексеевич, ваше имя, прошу!

– Оля, – пискнула Кривоносова.

Майор Вихрь стоял, подергивая ногой – спешил, видно. Оля решила продолжить путь, но Николай Алексеевич не отставал:

– А профессия?

Тут Оля обозлилась на снисходительную интонацию и сказала:

– Драматург!

Здоровый смех гаркнул в курилке, принизив вальяжность вчерашнего босяка. Но босяк не унимался:

– Жду пьесу. Принесешь?

– Обязательно, – заверила Кривоносова.

Дальше она только бежала – по двору, по эскалатору, по улице и даже по лестнице на пятый этаж, потому что лифт был сломан.

Мама с папой делали вид, что спят.

Оля похлебала из холодной кастрюльки на кухне борщ и села на свое любимое место возле раскладушки – между рамами! Стены старого дома были очень толстые, и внутри двойных рам можно было ощущать некоторое «прайвеси». Оля сидела и смотрела вниз на улицу Кирова. Народу не было, прополз одинокий пустой троллейбус. Так хотелось чего-то очень-очень-очень сильного.

– Аля, – тихо сказала мама, – папе рано вставать, ложись.

Но Оля еще сидела и сидела и смотрела на Москву с пятого этажа и мечтала о театре. Может, и вправду пьесу написать.

– Аля, – сказала мама измученным голосом, – когда ты так сидишь, я все время боюсь, что ты упадешь.

Но именно в этот момент Оля Кривоносова меньше всего на свете хотела упасть.

* * *

В исторической библиотеке Кривоносова заказала несколько книг и материалов на тему брусиловского наступления. Почему ее заинтересовал шестнадцатый год? Услышала по голосам, что Солженицын работает именно над этой темой. Меньшего она не хотела.

Разложила перед собой книги и пала духом: даже прочитать это невозможно, а уж хоть как-то осмыслить – даже думать нечего. В сердцах ругнув писателя-диссидента, она выбрала с нечеткой печатью рукопись под названием «Прорыв» неизвестного автора, вернее просто первый лист был утерян, но, судя по пожелтелости бумаги, ну не менее пятидесяти лет назад.

«“Прорыв”, – вот и название», – подумала она, и придвинула к себе блокнот.

Тяжелый труд – плагиат. С Герценом говорить было легче.

Болел тяжело отец. Лежал все время и брюзжал на молодежь – его раздражало, что вокруг него все больше и больше молодых лиц и с этим ничего не поделать. Мама мрачнела. Дома было невыносимо. Кривоносова познакомилась в театральной кассе у метро «Кировская» с симпатичной молодой продавщицей. Та стала ей подкидывать билеты то в Вахтанговский, то в Станиславского. Моссовет не попадался. В качестве благодарности Оля брала любую нагрузку – лишь бы дома не сидеть. Смотрела всё подряд, училась, как не надо.

Пьеса двигалась мучительно. А ведь уже надо было предъявлять в качестве курсовой. Конечно, она могла бы сочинить какую-нибудь поделку, но Кривоносова угрюмо шла только на большую сцену и только театра Моссовета. Ну, в крайнем случае, Малого.

О «Таганке» и «Современнике» и не мечтала – чего тратить время на несбыточное?!

* * *

В кулинарии на Кировской в очереди на шестикопеечными котлетами встретила своего одноклассника Алика Шестопалова.

– Здорово, Кривоносова.

– Здорово, Шестопалов. Ты где?

– В Менделавочке.

– Ух ты, я и не знала, что ты химию любишь.

– А ты где?

– Я в Литературном институте имени Горького. Тверской бульвар, дом двадцать пять, – отрапортовала Оля.

– Ну ты даешь, – неприятно удивился будущий химик. – И кем ты теперь будешь?

– Драматургом.

– Ни хера себе. А ты знаешь, у меня тетка работает в литчасти театра Моссовета.

Тут ахнула Кривоносова:

– Вот это да! И ты молчал?

– Да я тебя с выпускного не видел. Она тебе нужна?

– Еще бы. Я пьесу написала, надо показать.

– Я тетю Женю спрошу. Ты мой телефон знаешь, позвони!

– Котлеты кончились, остались только зразы – десять штук в руки, – завопила продавщица, пряча несколько лотков с дешевыми котлетами, заменяя их более дорогими зразами.

Кривоносова и Шестопалов взяли зразы и разошлись в разные стороны.

Оля оглянулась на одноклассника и подумала: «Это судьба».

«Судьба» шел в раскачку, толкая перед собой нечто невероятное – небольшой клетчатый мешок из плотной ткани на колесах. «Из загранки», – подумала Оля. У Алика отчим работал во Внешторге и привозил даже жвачку – что за пакость, здоровый крепкий сильный парень тащит мешок на колесах, стыд просто и позор.

Шестопалов не подвел.

Оля ехала в театр с картонной папкой под мышкой. Там лежала пьеса, которая ей нравилась. Оля использовала все шаблоны, которые обычно используют в исторических пьесах. Конечно, любовная история, конечно, предатель, затесавшийся в штаб генерала, конечно, комедийный персонаж – веселый солдатик с намечающимися усиками (очень молод), часто и много поет романсы.

Некоторая проблема была с главным героем – скрытный был человек, ну ничего не нарыть из личной жизни. В одной совершенно случайной статье, где возносили Брусилова за то, что перешел на