У них тонкие пальцы и большие глаза, их волосы легки как пух. Или же они тяжеловесны и нелепы, будто деревянные болванчики. Иногда они крылаты. Иногда – изуродованы оспой или бельмами. Они могут иметь разные облики, это неважно.

Ты замечаешь их и одновременно не замечаешь: большие города полны безумцев разного рода, от святых до убийц, их слишком много, чтобы выделить одного. Но теперь я знаю. Знаю, они есть. Настоящие, необыкновенные безумцы, появляющиеся и исчезающие стремительно, как свет, рассекающий церковный витраж и крадущий его оттенки.

…Мы встретились много лет назад, на смехотворно короткие минуты. Почти сразу мы были разлучены, о чем я не сожалел. Ведь я живу в блистательной столице Империи. Вена – быстрый город, и здесь не запоминают проигравших.

Амадеус. „Любимый богами“. Я не думал, что его возвращение будет сродни буре. Откуда бури, откуда ветры, откуда цветное сияние и дерзкие аккорды в тщедушном создании, над которым посмеиваются в свете? Это не дает мне покоя, особенно теперь, когда мы довольно дружны, хоть и разделены соперничеством разных миров, немецкого и итальянского. Ищу ответ. Просто вспоминаю.

…Разговор вышел странным. Там было много солнца. Солнце переплеталось со словами, в которых оба мы – как и подобает людям, друг о друге наслышанным, но не знакомым и столкнувшимся внезапно, – поначалу запутались.

– Итальянский гений, фаворит императора, Антонио Сальери.

Он улыбался – вроде бы насмешливо, вроде бы настороженно, но вроде бы и с любопытством. Он был такой низкорослый, такой худой, что его голова казалась непропорциональной по отношению к телу. Пышный парик сбился, камзол помялся, рубашка, хоть и свежая, тоже выглядела неопрятно… и столько пыли на башмаках. Будто он долго от кого-то убегал по прескверным дорогам. Позже я понял: так и было.

– Не итальянский. – Это все, что я счел нужным поправить, по устоявшейся привычке. – Я родом из Венецианской республики.

– Ах да… – тонкие губы оживила уже другая по оттенку улыбка. – La Serenissima[22]. Еще не ушла под воду?

– Что вы. Живет и здравствует.

– Славно. Непременно подниму за нее бокал вина, когда разживусь им. Если разживусь.

Я улыбнулся в ответ. Странно… Тяготы дня, полного забот, вдруг ослабили хватку на моих висках. Может, мне приятно было напоминание о Венеции, а может, радовало то, что тон не был колючим, я ведь знал, какими эпитетами, скорее всего, награждал меня отец этого человека.

– Так что же, я угадал?

Была моя очередь искать мягкую, но меткую остроту. По-настоящему задевать нового знакомого я не хотел и слегка поклонился.

– Верно. Теперь мой черед. Итак, вы… – я помедлил, – дарование, некогда производившее фурор по всей Империи. Подающий надежды вундеркинд. Вольфганг Амадеус Моцарт, написавший первую оперу в двенадцать лет.

– Посредственную оперу, – выпалил он, но тут же потупился. – Ложная скромность, простите. Я горжусь той оперой до сих пор, хотя новые и лучше.

– Верный путь. Созданий нашего сердца, даже несовершенных, нельзя низвергать в тень.

Мы обменялись рукопожатием. Ладонь худого австрийца была маленькой, зато пальцы – непропорционально длинными, с выраженными мозолями от письма и игры, с удлиненными ногтями. Я заметил следы чернил на коже. Один темнел даже на манжете.

– Тени… да, в них трудно выжить музыке. Надеюсь, вы не подпускаете их к своей?

Страшное слово – тени. Сомнения, зачеркнутые строки, порванные черновики. Тени подкрадывались ко мне в юности, подкрадываются и теперь, шепча немедленно все бросить. Но когда я был юным, поединки были намного тяжелее.

– Нет… – я все же поколебался, – стараюсь.

Светло-голубые глаза отразили луч солнца. Одновременно я вспомнил, что меня уже ждут, и с некоторой неохотой стал прощаться.

– Что ж. Было интересно узнать вас. Думаю, еще встретимся…

Несколько секунд Моцарт хмурился, наконец ответил:

– Что вы. Я выметаюсь к чертовой матери из города.

Он бросил это с мальчишеским вызовом, по-мальчишески поморщился. Кажется, он очень старался скрыть огорчение, и я ощутил досаду на себя за то, что завел непринужденную беседу в болезненное русло.

– Вот как…

Из светской болтовни я прекрасно знал, зачем Моцарт прибыл в столицу и с чем уезжает. Место придворного композитора, на которое он рассчитывал, намедни получил я. Ему предложили то ли какую-то неоплачиваемую должность, то ли вовсе не предложили ничего. Молодой наследник Марии Терезии, император Иосиф, был влюблен во все итальянское и охладел к родному национальному направлению.

– Возвращаюсь домой, и пусть отец клюет меня дальше, – прибавил мой новый знакомец с той же фальшивой бодростью. – Переживу.

– Мне жаль.

Я был искренен; возможно, он даже верил мне. Впрочем, можно было не сомневаться: встреча с отцом не оставит от веры камня на камне. Немецкие музыканты Империи давно соперничают с итальянскими, нет конца войне. Младший Моцарт встанет на одну из сторон рано или поздно, я не был достаточно наивен, чтобы не понимать, на чью. Намеренно подзадоривая его, я нарушил молчание вновь:

– Что же… вступите в ряды моих ненавистников? Присоединяйтесь, их уже немало.

Я с сожалением предчувствовал, что сейчас дружеская беседа перестанет быть дружеской. Но произошло иначе.

– Чертовски заманчивое приглашение. Но скучное.

Моцарт говорил не так, как до этого: дурашливо растягивал слова и картавил. Я недоверчиво улыбнулся, когда разгладилась морщина меж его бровей. Он словно бы удивился. Без капли насмешки он вдруг пожал узкими острыми плечами.

– За что? Что вы иноземец? Что у вас положение при дворе? Что ваша музыка близка времени? Ни капли. Это вовсе не вы отказали мне, а ваш город, обладающий прескверными вкусами.

– Не мой. – Более я ничего не добавил.

Я всегда считал родиной ледяную Венецию, малой родиной – поселение Леньяго. Вена была мне лишь приемной матерью, временами ласковой, но часто излишне жеманной.

– Вот как…

Он долго и задумчиво смотрел на меня, и я вдруг болезненно понял, почему нам – соперникам – так хочется говорить друг с другом. Все просто: оба мы тут чужаки, оба ищем приюта. Я нашел, он – пока нет.

– Довольно о городе. – Моцарт махнул рукой. – Свести знакомство с одним из первых его музыкантов – неплохое приобретение. К слову, лестно, что слухи обо мне так расползлись. Рано или поздно мое имя будет греметь всюду, не хуже вашего.