Благословен грядый во имя Господне… Кончился день, весенние сумерки накрыли Иерусалим, разошлась толпа и стало наконец тихо. Тихо и темно. И в этой темноте, тишине, перед Тобой, усталым, можно же, можно, прильнув к Твоим ногам, прошептать Тебе единственное, что может дать моя душа идущему на смерть Спасителю: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную.

Великий понедельник

Это день величайшей душевной муки.

Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!

Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! (Лк. 12:49, 50)

Эти слова были сказаны Иисусом давно; но это день такой душевной бури, что они звучат как будто все время, весь этот день, в каждом слове, в каждом поступке Христа.

Какой внутренней болью полно каждое Его сегодняшнее движение, каждое слово. Больно, больно: тронешь – и отзовется мукой. Все болит. Какое внутреннее возмущение, нежелание смерти. И Божественное, и человеческое Его естество сопротивляется и не хочет. Что были Тебе эти ночи, Господи, когда Ты в сумерках уходил из Иерусалима и шел на гору Елеонскую? Сколько их было – Гефсиманских ночей?

Христос не геройствует – смерть Ему нежеланна и тяжка. Он идет на смерть без драматических поз и гордо вскинутой головы, никому ничего не доказывая.

До чего тяжела, наверное, была Христу ночь на понедельник, проведенная в Вифании, у счастливых Марфы, Марии, Лазаря. Где-где, а в этом доме в ту ночь точно радовались от души, наверняка там толпилась целая куча народу – заходили, выходили, глядели на воскресшего Лазаря, прицокивали языком, воздевали руки, восклицали, таращились на Равви. Смех, разговоры, поздравления, музыка, шум, шум, шум…

Наверное, Ему хотелось тишины, покоя, отдыха перед мукой, может быть, молитвы; но Он пошел в дом друзей, чтобы провести последние часы рядом с ними, не лишать их радости побыть с Ним.

Наверное, сестры приготовили угощение, какое смогли, предлагали и Ему, и ученикам. Мог ли Он есть? Смог ли позавтракать в доме друзей с утра? Наверное, нет. От Вифании до Иерусалима совсем недалеко, но, выйдя утром в Город (пешком, пешком, вчерашний царский вход уже почти забыт), Иисус по пути взалкал. И немного надо-то было, чтобы зажевать голод, – пары смокв бы хватило, но именно их-то и не нашлось на пышно зеленеющей смоковнице.

…и увидев издали смоковницу, покрытую листьями, подошел: не найдет ли чего на ней? И, подойдя, не нашел ничего, кроме листьев; ибо не было время смокв.

И обратившись к ней, Он сказал: отныне да не вкусит никто плода от тебя вовек. И слышали это ученики Его.

И, вспомнив, Петр говорит Ему: Равви! посмотри, смоковница, которую Ты проклял, засохла (Мк. 11:12–14, 21).

Еще раз: Иисус не сказал ей – умри. Сказал: да не будет плода вовек. Вполне могла и дальше зеленеть бесплодно – почему бы и нет, пожалуйста.

Наверное, с этим и связано будущее удивление Петра: смотри, смоковница, которую Ты проклял, засохла. Подумаешь – что он, чудес не видел? Лазаря на его глазах воскресили! Наверное, он бы не изумился, если бы Иисус сказал: засохни, и та бы засохла. Но здесь иное: Господь не проклинает.

Пожалуй, это единственный раз, когда нам до конца показывают, что бывает, когда Господь соглашается с нашим желанием оставаться бесплодными. И то на примере дерева: слишком дорожит Христос каждой человеческой душой, чтобы показывать на живых людях. Пока Господь трясет нас за шкирку, требуя плода, мы живы. Как только отпускает руку и соглашается: живи бесплодно – смерть неизбежна.

Кстати, по одной из легенд, именно на иссхошей смоковнице повесился Иуда. Может быть, именно на этой. Дерево-самоубийца и ученик-самоубийца.

А Иисус уже забыл про голод: впереди Иерусалим, оскверненный торговцами Храм, последние слова людям. И до чего отчетливо Его одиночество, какая разница между Ним, с мукой смертной в сердце, с невысказанными, почти-что-высказанными словами на губах, – и Его апостолами, незнающими, непонимающими.

Смеются, поди. Спорят. Места в грядущем Царствии делят. Переругиваются беззлобно. У тех, кто рядом в эти дни, жизнь такая яркая и кипящая, плотная до осязаемости, набитая событиями, стремлениями, чаяниями, радостным предвкушением давно желанного: Учитель, Мессия и Господь наконец-то согласился на триумф, наконец-то услышал «осанна» и по пророчеству вошел в Свой город. Еще немного, еще чуть – и свершится, сбудется! Он – Царь, они – при Нем.

…а Его жизнь течет сквозь пальцы тонкой песчаной струйкой, она разрежена, как горный воздух; в ней уже не будет того, сего и этого… не будет уже и вкуса смокв, которых так неожиданно и недостижимо захотелось сегодня утром.

Долгий запах мира

Мария же, взяв фунт нардового чистого драгоценного мира, помазала ноги Иисуса и отерла волосами своими ноги Его; и дом наполнился благоуханием от мира (Ин. 12:3).

…оставьте ее; она сберегла это на день погребения Моего (Ин. 12:7).

В этот день смерть близка уже так, что ее можно почувствовать, и все так же неузнаваема, ибо ощущается – благоуханием. Он неразрывно связан со страшным следующим днем и перед ним так обманчиво-спокоен, так тих, так светел… так ароматен.

У мира стойкий аромат – капли, попавшие на одежду, остаются на ней запахом не один день; и долго после этого вечера, наверное, пахли миром волосы Марии.

Сегодня последний тихий вечер, когда обреченность смерти еще сосредоточена в сердце Христа, а желание Его убить – в замыслах иудейских властей. И между двумя этими замыслами смерти еще нет посредника. Посредник будет завтра. Страстная среда – перелом к смерти, открытый перелом. Сломается и еще одна жизнь, сломается, как потом сломаются шейные позвонки.

Еще впереди целый долгий вечер и целая долгая ночь, и только завтра закрутится колесо, закрутится так, что уже не остановить.

Но Он-то знает. Он-то знает, погруженный в Себя посреди пустейшего спора, что следующий день неразрывно свяжет два замысла, станет исполнением пророчеств. Он знает, что завтра все уже будет не так.

И Он внутренне готов к смерти, готов настолько, что именно этот тихий вечер называет днем Своего погребения.

Но пока… пока вечер в доме друзей и грусть, но окруженная теплом близких. Последний мирный закат за иерусалимскими крышами, розово-золотой, текущий в оконца дома, ложащийся на стены, на пол, теплый запах мира на весь дом – запах даже нескольких капель держится долго, долго, дольше, чем осталось самой жизни.

Бессмыслица предательства

Вошел же сатана в Иуду, прозванного Искариотом, одного из числа двенадцати, и он пошел, и говорил с первосвященниками и начальниками, как Его предать им.

Они обрадовались и согласились дать ему денег; и он обещал, и искал удобного времени, чтобы предать Его им не при народе (Лк. 22:3–6).

Тяжелейший день, перелом