Мама колебалась. Я чувствовал, что ей хотелось задать вопрос Кэмпбелл, чтобы получить хоть какую-то информацию о нынешнем положении дел. Но Кэмпбелл была не из тех, у кого можно спрашивать. Она уже повернула назад. Мы последовали за ней. Возле спальни мисс Гревилль она приостановилась и, всегда корректная, открыла нам дверь.

Мы оказались в большой комнате с двойным окном, выходящим на улицу, но набивные шелковые шторы на нем были задернуты, и горели газовые лампы. Я никогда раньше не был в этой комнате и с любопытством изучил бы обстановку, если бы мое внимание не было сразу приковано к мисс Гревилль. Она сидела за длинным диванным столиком, неодетая, но в халате с бахромой, и писала так усердно, что, когда мы вошли, даже не подняла глаза. Четыре письма, по-видимому, были уже написаны – инстинктивно я посчитал лежащие на столе конверты с приклеенными марками, – и теперь мисс Гревилль занималась пятым. Она казалась спокойной и прекрасно владеющей собой, и, хотя ее волосы были в некотором беспорядке, ее нормальный внешний вид подействовал на меня ободряюще.

– Вот! – воскликнула она наконец, положив ручку. – Простите, что заставила вас ждать.

Она сложила письмо и засунула в конверт, который запечатала, а затем написала на нем адрес и приклеила марку. Собрав все письма, она сделала из них аккуратную стопку и села – спина прямая, взгляд целеустремленный.

– Итак, Грейс, – мягко заметила она, – полагаю, вы видели абзац в «Геральд».

Не было никакого смысла это отрицать, и мама кивнула. Я чувствовал, как она успокаивается, видя столь разумное поведение мисс Гревилль. Никаких признаков безумия, истерики или бреда.

– Сначала я подумала, что должна его игнорировать, – продолжала мисс Гревилль, – поскольку это в лучшем случае просто чья-то жалкая провокация. Но, рассмотрев вопрос более подробно, я решила, что нужно действовать.

Мама снова напряглась.

– Вы же понимаете, конечно, что он, бедный человек, тут ни при чем. Вся эта скандальная история – лишь дешевая интрижка, затеянная этой женщиной при попустительстве редактора «Геральд» и, по всей вероятности, мэра города.

Отклонив попытки мамы возразить, она продолжила с пущей серьезностью:

– Итак, я написала эти письма… которые, с твоей доброй помощью, Кэрролл, надо отправить. – Она протянула пачку, и я машинально взял их. – Одно из них – мистеру Лесли, другое – его епископу, третье – редактору «Геральд», а четвертое – секретарю муниципалитета. Последнее письмо – этой женщине. – Она сделала паузу и многозначительно посмотрела на свой туалетный столик. Я почувствовал, что маме страшно. – Рапиры уже готовы, и наконечники сняты. Да, Грейс, я вызвала ее на дуэль.

– О нет! – воскликнула мама. – Вы просто не должны этого делать.

– Даже если не должна, я это сделаю. – Мисс Гревилль улыбнулась, и по ее абсолютно пустой и бессмысленной улыбке было понятно, что эта женщина сошла с ума, понятно даже до того, как мисс Гревилль добавила: – Естественно, дорогая Грейс, я надеюсь, что вы будете моим секундантом.

Не помню, как мы вышли из этой комнаты. Только мама сразу же спустилась прямо к телефону и позвонила доктору Ивену. Он появился через полчаса. К тому времени, совершенно опустошенный, ощущая самого себя идиотом, я забился в свою нору в кухонной нише. Там я оставался во время посещения врача и выполз, лишь услышав, что он уходит. Перегнувшись через перила лестницы, ведущей в холл внизу, я услышал, как он сказал маме:

– Нужно засвидетельствовать ее психическое расстройство и немедленно отправить в клинику.

Три месяца спустя, сидя напротив мамы в поезде на Уинтон, я исподтишка смотрел на нее, пытаясь прочесть выражение ее лица. То, что я увидел, заставило меня уйти в себя. Я почувствовал, что нас ждут тяжелые времена. Не раз в надежде обнаружить тайны, скрывавшиеся за линией ее бровей, я прилагал все усилия, чтобы вовлечь ее в разговор, и теперь я снова попытался это сделать, используя в качестве повода визит в психиатрическую лечебницу Каслтона как пробный шар.

– Как ты думаешь, мисс Гревилль станет лучше?

– Надеюсь, дорогой. Скоро мы это узнаем, – ответила она и снова погрузилась в молчание.

Ничего не добившись своим вопросом, я отвернулся и стал смотреть в окно, но вместо проплывающих мимо судоверфей на реке видел лишь череду событий, которые привели нас к катастрофе.

Вскоре после того, как мисс Гревилль оказалась в лечебнице, приехал ее брат – высокий, поджарый и загорелый, с командными манерами и чрезвычайно правильный на вид. Он сразу взял все на себя и, посетив сестру и переговорив с ее лечащими врачами, прекратил аренду мезонета и велел перевезти всю мебель на склад. С мамой он был поначалу вежлив, потом холодно вежлив и, наконец, стал просто холоден. Ему наушничала Кэмпбелл, он доверял ей, старой служанке семьи, а Кэмпбелл нас никогда не любила. Мы оказались там исключительно по приглашению мисс Гревилль, и мама, даже когда мы едва сводили концы с концами, не забывала об арендной плате, и все же нас ему представили как непрошеных гостей. И вот три недели назад от адвоката пришло письмо, содержавшее односложное требование в течение месяца освободить квартиру.

По правде сказать, без мисс Гревилль и при нынешнем запустении нас больше ничто не держало в доме номер семь. Но по мере того как данный нам месячный срок подходил к концу, неопределенность нашего будущего возрастала. Мама была по-прежнему замкнутой, что тревожило меня, но при этом неестественно активной, и не в своем агентстве, где ее бизнес, похоже, сошел на нет, но в своих внезапных отъездах в неизвестные места. Никогда еще я не видел, чтобы она писала столько писем: дяде Саймону в Испанию, своему брату Стивену, который теперь получил должность на гражданской службе в Лондоне, дяде Лео в Уинтон и другим людям, о которых я никогда не слышал, из таких отдаленных мест, как Ливерпуль, Ноттингем и Кардифф.

Внезапно пейзаж сменился темнотой за окном, поезд загрохотал в невысоком тоннеле, и это означало, что мы подъезжаем к Центральному вокзалу. Спустя несколько минут мы покинули задымленную платформу и погрузились в самые глубины города, на Юнион-стрит, где ходил желтый трамвай.

До Каслтона путь был долгим и медленным – в те времена, хотя трамваи курсировали повсюду, скорость их была невелика. Но день был солнечный, и когда мы выехали из однообразного центра Уинтона, миновали хаотично застроенный пригород и трамвай покатил по открытой и радующей глаз сельской местности, я при виде преобладающего зеленого цвета вокруг повеселел. Каслтон, еще не тронутый новыми веяниями, был довольно маленькой деревней. Кондуктор выпустил нас из трамвая, и мы остановились возле входа в лечебницу, точнее, у огромных, богато декорированных ворот, с будками по обе стороны и высокой каменной оградой. Я испытал странное чувство – смесь надежды и страха, – когда дернул кованую железную ручку большого звонкого колокольчика.

У мамы был пропуск, который она показала сторожу. Тщательно изучив его, сторож подошел к настенной телефонной трубке, висящей на стене, крутанул рычажок и заговорил.