— Если уж мы заговорили о товаре, — скромно сказалааббатиса, — то вы ведь знаете: ни один торговец не покажет публично лучшихсвоих вещей до тех пор, пока… пока не появится настоящий покупатель.

— Все правильно, — кивнул Балтазар, — но сейчас как раз инастал этот последний момент. Поэтому покажите нам это сокровище. Как лучшепоступим: подождем, пока девушку привезут, или съездим к вам все вместе?

— Да она здесь, — пожала плечами Цецилия. — Я взяла ее ссобой — на всякий случай. Ожидает в приемной. Вы позволите оставить вас нанесколько минут?

Отец Балтазар кивнул, и Цецилия вышла.

— Умна все-таки синьора Феррари! — подал голос из своегоугла молчаливый отец Винченцо. — Или она была посвящена в наши неприятностизаранее и успела все обдумать?

— Пожалуй, она просто случайно взяла с собою именно этудевушку, а может быть, дело именно в ее редкостной интуиции, — ответилБалтазар. — Ведь Цецилия…

— Цецилия, Цецилия! — вдруг перебила мать Антония, донельзяраздраженная тем, что снова ее обставляет постоянная соперница, которая ивсегда-то опережала в красоте, изяществе, оборотливости, богатстве монастыря,количестве любовников и прочем. — Еще неизвестно, кого она нам приведет. Ивообще, тут главное не внешность, а умение захватить мужчину в плен, взять егоза… ну, вы понимаете! — Она изобразила смущенное хихиканье, хотя давно уже разучиласьсмущаться. — Еще ведь надо придумать, как подсунуть ее этому самому Гвидо! Вбаптистерии? В крипте? На алтаре?! Я предлагаю… знаете что? Когда мне былопятнадцать… примерно десять лет назад, — небрежно бросила Антония, и троеприсутствующих мужчин с великим трудом удержали на самых кончиках языковуточнение: «Не десять, а двадцать пять лет назад!» — Итак, когда мне былопятнадцать, мне довелось побывать на пиру у одного богатейшего синьора. Онпринимал — какое совпадение! — папского посланника и других почетных гостей. Напир были приглашены пятьдесят самых красивых куртизанок. После пиршества ониначали танцевать, постепенно сбрасывая всю одежду. Тогда на полу былирасставлены свечи в серебряных подсвечниках, а между ними рассыпаныпозолоченные каштаны, и красавицы, нагие, должны были подбирать их, а мужчинынаблюдали, как они ходят, наклоняются, ползают на четвереньках…

Отец Винченцо беспокойно завозился, ощутив вдруг неодолимыйжар в чреслах. Антония снова хихикнула:

— Вот-вот! Когда все каштаны были собраны, не осталось ниодного мужчины, которому не стали бы вдруг тесны штаны. Тогда хозяин выложил настол дорогие подарки: шелковые плащи, бархатные береты, кинжалы с великолепнымирукоятями и обещал эти роскошные вещи тем, кто более других познает плотскикуртизанок. Судить должны были сами присутствующие. Что тут началось! Сначалавсе участвовали, и это напоминало свалку, но постепенно все больше становилосьсудей и все меньше участников. Дольше всех состязались трое, и надо сказать…

Антония осеклась, вдруг заметив, что ее больше не слушают.Глаза мужчин, только что горевшие похотью, теперь приобрели изумленноевыражение… У двери, в которую только что выскользнула Цецилия, стояла высокаядевушка в монашеском наряде.

Повинуясь взгляду Цецилии, она сняла чепец, и Антонияскрипнула зубами: чудилось, солнце заглянуло в сумрачную комнату — такоечистое, золотое сияние исходило от рассыпавшихся волос незнакомки. Они былипышными, они ложились локонами, они свивались на концах мелкими трогательнымикудряшками, закрывая лицо, которое таинственно просвечивало сквозь эту сияющуювуаль.

Цецилия усмехнулась и сделала еще один знак.

Тонкие длинные пальцы вспорхнули к вороту платья и принялисьего расстегивать. Даже отца Амедео прошиб пот, что же говорить о более молодыхотцах церкви! К тому времени, как черный шелк бесформенной грудой сполз на пол,открыв взорам безупречную фигуру, обтянутую кружевом белья так туго, какперчатка обтягивает руку, оба они были почти невменяемы. Сквозь кружевовыпирали соски и выбивались золотистые волоски, украшавшие низ живота.

Девушка откинула с лица самосветную массу своих чудесныхкудрей, и на присутствующих серьезно и строго взглянули ее огромные,прозрачные, серо-голубые глаза, обведенные темным ободком. Белый лоб, чутьрозовые щеки, яркие губы…

Отец Балтазар почувствовал, что сердце его забилось сперебоями. Ему вдруг вспомнились слова из какой-то старинной книги: «Девушкабыла столь красива и стройна, что трудно об этом написать или рассказать, аесли написать или рассказать, то те, кто не видел ее, все равно не поверят!»Это была поразительно чувственная красота, и в то же время в ней ощущалосьпочти неземное целомудрие, нечто столь возвышенное, что горло сжимами слезыумиления, в то время как мужское естество дымилось и жаждало немедленногоутоления.

— Величит душа моя господа… — изумленно произнес он строкуиз гимна, выражая искреннюю благодарность создателю за столь совершенное еготворение.

— Роза, — сказал отец Амедео восторженно. — Это же настоящаяроза! Как ее имя, Цецилия?

— Вы его уже угадали, — улыбнулась аббатиса. — Ее так изовут Роза. Троянда!

— Троянда… — как завороженный повторил отец Винченцо иосторожно протянул руку, пытаясь коснуться девушки. — Да полно! Неужели онаживая?! Или призрак?

И отец Балтазар заметил, как впервые дрогнула равнодушнаямраморная маска и в глазах прекрасной Троянды мелькнуло живое выражение.

Это была растерянность. Да-да, растерянность. Но почему?

А ей всего-навсего хотелось бы знать ответ на этот вопрос:она живая или призрак? Дважды пытаться уйти в мир мертвых и дважды возвращатьсяс порога — тут и впрямь засомневаешься: то ли ты вполне человек, то ли всегонаполовину? Увы, переход к покою состоит из гнилых веревок и непослушных ножей— в этом Троянда была уверена. Она слишком ослабела там, в розовом саду. поджурчание вечных слез Ниобеи, чтобы нанести себе верный удар, да и Аретиноуспел-таки помешать и если не выхватил у нее оружие, то направил лезвиевскользь. Крови лилось много, а толку — чуть. Такой уж день выдался тогда:кровь, боль, страдание — и все бессмысленно. Бесполезно!

* * *