Славный парень, но утомительный! Пьёт бестолково, резво булькается в омут россейского пессимизма и прочей достоевщины. Ерофеевщины. Летовщины. Аверин вышеперечисленным авторам предпочитал Пушкина и Набокова. Кислой капусте — севрюжью икорку.

— Эй! Дяденька! — крикнула Анфиса.

Никто не откликнулся. Она бросила велосипед в траву и зашагала к срубу, окруженному липами, в цветках которых деловито возились пчёлы.

***

Доктор Тризны продрог, промок и со свойственным ему стоицизмом признал, что уже привык трусить гуськом сквозь морок. Синикка-он-Финк-груз-прошлого-каждого-из-них. Передающаяся туда-сюда фляга с коскенкорвой. Вой неведомой вырлы вместо саундтрека.

— Феденька! — позвал вдруг голос. Надтреснутый, тёплый.

Туман отступил. Они оказались на каменных, поросших мхом ступенях зиккурата.

— Женечка! Синичка!

Белоокая старуха, опираясь на деревянный посох, привечала гостей. О ее ноги терся кот. Десятикилограммовый Софушкин мейн-кун в сравнении с этим был карликом. К тому же, кун держал мнение (если оно у него имелось) при себе. Этот сразу высказался. Сразу нелицеприятно.

Глава двадцать третья. Филогенетическое наследие

— Убийца. Мент. И хипстер, — объявил Кот. — Визы даём, кому попало. Пяйвякое теперь в Евросоюзе?

— Кипинатар! — Акка схватила толстяка за ухо и поволокла в сторону зияющего входа в зиккурат.

Кипинатар рычал и драл её руку золотыми когтями-ятаганами, однако, не до крови. Теодор не горел желанием следовать за хранительницей заповедной деревни. Интуиция, оглушенная адреналином и алкоголем, очнувшись, пиявкой вцепилась в пресловутую «ложечку» под рёбрами. «Ладно избушка на курьих ножках, ладно пряничный домик… где там ещё селятся ведьмы? Но ритуальная шумеро-вавилонская башня?! Энлиль милостивый… Не надо тебе туда, Феся!» — вопила она дедовским голосом.

На площади стало тесновато. Монстры вылезали из пустых глазниц окон. Бледные, бесхребетные, безликие, подтягивающие студенистые тела сотнями мелких лапок… Коричневые, крылатые, невероятно костлявые полутораметровые «куры-гриль» с младенческими мордочками. Металлические на вид, состоящие из игл и вздыбленных чешуек. Незримые, осязаемо ледяные…

«Пути назад нет», — рассудил Федя. — «Между зиккуратом и пищеводом криптида я выбираю зиккурат». Перешагивая порог, он испытывал эйфорию учёного. Перед ним открывалось архаическое бессознательное, филогенетическое наследие, те самые первичные фантазии, общечеловеческие, древнейшие, из-за которых у каталонцев и эскимосов, у профессоров и торговцев уличной едой, у четырёхлетних детей и стариков в деменции одинаковые кошмары, из-за которых сказки всех народов мира столь похожи.

***

— Па, ну читай!

— Завтра.

— Сегодня! — канючила Анфиса. — Сегодня!

Мухин вздохнул, поправил очки: «Он настежь распахнул дверь веранды, и тут все увидели Морру. Все-все. Она неподвижно сидела на садовой дорожке перед крыльцом и смотрела на них круглыми, без всякого выражения глазами.

Она была не особенно велика и не особенно грозна с виду. Она была лишь чудовищно омерзительна и, казалось, могла прождать так целую вечность.

В этом-то и заключался весь ужас.

Никто и не подумал напасть на нее. Она посидела еще с минуту на месте, потом скользнула прочь во тьму сада. Земля, где она сидела, замерзла.» 20

***

В кабинете Финка на полке выстроилась коллекция резиновых пупсов, оседлавших горшки. Они сардонически скалились, будто опорожнение кишечника доставляло им болезненное наслаждение.

В детстве Борзунова на родительской даче в туалете тоже обитал такой игрушечный сруль. Злой сортирный мальчик с всклокоченными рыжими патлами, вонявшими варёными сосисками. Среди ночи Филя, порой, прислушивался — не раздастся ли топот крошечных пяток.

Подполковник выкинул дьявольских детишек в окно. Они мешали ему сосредоточиться.

«Финк — ингерманландец, сепор. Тризны — либераст, иностранный агент, экстремист, донатит оппозиционному политику N», — многажды повторённая в голове чушь упорно отказывалась становиться правдой.

«Куклы — страшные» — вот в это Фил верил, безусловно. Верил еще до того, как фильм про Чаки травмировал его неокрепшую психику.

***

Пришедший из мрака путэоса чужак. Копия человека, двойник или миниатюра, внутри которой прячется демон. Unheimlichkeit — «жуткое». Архетипические фобии. С ними мы рождаемся, — понял Феденька куда позднее Фрейда. И Эрнста Йенча.

В зиккурате царил не затхлый сумрак. Баба Акка сняла со стены факел, Финк поджег его спичкой. Спросил хранительницу:

— Сюда пацан не забредал?

— Наверх, мои хорошие. — Ведьма поманила их за собой.

— Пацан наверху?

Она не ответила. Дверь закрылась. Путники пошли за ведьмой. Выбора у них не было — не оставаться же в темноте, сделавшейся кромешной? Мимо со свистом проносились — летучие мыши? Грешные души? Поди знай! «Допустим… допустим, я ебанулся, — размышлял ФМ. — Либо я умираю. Критическая оценка при мне. Скепсис при мне. Значит, моя личность не повреждена. Я мыслю, я существую. Я забрался в мой путэос. И веду из него репортаж».

***

Солнечный диск спрятался в багровом облаке.

— Волгина! С нами проедемте! — Сержант Шершень вернулся к домику на Забытом Восстании.

Эльвира вздохнула: гречу она перебрала зря. Не понадобится им греча. Никому в их чертовом ПГТ уже не понадобится греча.

***

Пламя лизнуло потолок с квадратным отверстием-дымоходом: баба Акка швырнула факел в очаг посреди комнаты-святилища. Кипинатар прыгнул на трон из древесного капа, свернулся смоляным крендельком.

Федора Михайловича, Яло Пекку и Синикку била мелкая дрожь. Они увидели себя. И зрелище это их потрясло.

Старуха взяла в руки кантеле, музыкальный инструмент, вроде гуслей. Тронула струны.

Озябшие, оцепеневшие гости чуть отогрелись.

— Ну а чего вы хотели? Предстать перед истиной невинными деточками? — фыркнул Кот. — Под толщами фекалий вам по-прежнему пять, вы жалеете жучков и до слёз любите маму? Нет, товарищи. Вы давно оскотинились в край.

— Кипинатар!

— Прекрати меня цензурировать! Я говорю правду! Как Иисус и Солженицын.

— Настоечки? — улыбнулась хозяйка гостям. — Клюква, мята, полынь, морошка, пустырник, мёд — сама собирала, сама перегоняла…

— Неси. — Евгений Петрович решительно кивнул.

— Sienipiirakka? С грибочками?

— Пирог? — Федя вдруг понял, что не прочь перекусить. Более того, он зверски голоден!

— Чем богата, ребятушки, чем богата! — Акка засуетилась в кухонном закутке — между шкафчиком и разделывательным столиком.

Фермерша с психотерапевтом ей ассистировали: негоже бабушке одной стараться. Полиционер взял на себя ответственность за нарезку зелёного лука, домашнего хлеба и leipäjuusto, мягкого оленьего сыра.

Полчаса спустя четверо расположились у огня. Экзистенциальная буря поутихла. Ведь sienipiirakka пах как благодать.

***

Старик Аверин вытащил из улья сверкающий слиток соты, протянул Анфисе.

— Жуй. Сладость сойдет — плюй. Воск не глотай.

Будучи ребёнком, она считала мёд лучшим лакомством (по сравнению с пастилой и печеньем, которые продавались в ларьке). Сейчас Мухина обожала шоколадную «замазку», даже слегка зависела от неё… А натуральная «конфета» раздражала десны.

— Дядь, вы моего папу встречали, ну, когда он пропал? — спросила, отважилась Анфиса.

Черные глаза-жуки Аверина глядели на неё… и сквозь.

— В последний вечер. Тебя тоже, кстати.

— Меня?

— Ты его привела.

Он встал