Женщина тоже ведет себя непринужденно. Нисколько не смущаясь сложившейся ситуацией, она наклоняется, тяжело наваливаясь пышными, рвущимися наружу грудями на лицо глядящего снизу вверх Юй Ичи — наваливаясь так, что тот аж кривится, — и легко поднимает его на руки. Если судить лишь по размеру и весу, то со стороны они выглядят как мать с ребенком. Но, конечно же, отношения между ними гораздо более непростые. Она чуть ли не злобно целует его, потом отшвыривает, словно баскетбольный мяч, да так, что он впечатывается в стоящий у стены диван, и, подняв руку, полным соблазна голосом произносит:

— Пока, старичок.

Тело Юй Ичи еще подрагивает на пружинах дивана, а женщина, покачивая румяным задом, уже скрылась за углом.

— Проваливай, лиса-оборотень! — кричит он вслед ее ослепительной фигуре.

Мы остаемся вдвоем. Соскочив с дивана, он подходит к большому зеркалу у стены, причесывается и поправляет галстук. Даже потирает коготочками щеки, а потом резко поворачивается ко мне, безукоризненно одетый, солидный и серьезный, с важным и значительным видом. И если бы не сцена, свидетелем которой я стал, вполне вероятно, этот карлик нагнал бы на меня такого страху, что шутить с ним я бы не осмелился.

— А ты, старина, немалый успех у девчонок имеешь! Как говорится, горностай покрывает верблюда — нарочно выбирает покрупнее, — с улыбкой говорю я.

Он мрачно и презрительно фыркает, лицо его багровеет, глаза начинают сверкать зеленоватым блеском, и он расправляет плечи, как расправляет крылья готовый сорваться с места стервятник. Вид поистине устрашающий. Знакомы мы с Юй Ичи уже давно, но таким за все это время я не видел его ни разу. При мысли, что, возможно, этой шуткой задел его самолюбие, я тут же жалею об этом.

— Ах ты паршивец, — цедит он сквозь зубы приближаясь. — И ты смеешь потешаться надо мной!

Я пячусь, не сводя глаз с острых, подрагивающих от гнева когтей и чувствуя, что мое горло в опасности. Да-да, он в любой момент может молниеносно запрыгнуть мне на плечи и разорвать его.

— Прошу прощения, почтенный старший брат, виноват… — Спина упирается в гофрированные обои стены, но хочется отступить еще дальше. И тут меня осеняет: я начинаю безжалостно хлестать себя по щекам: шлеп, шлеп, шлеп! — звонко раздаются пощечины, щеки пылают, в ушах звенит, из глаз искры сыплются… — Прости, уважаемый, убить меня мало, не человек, а ублюдок последний, черная елда ослиная…

При виде устроенного мной омерзительного спектакля его лицо из багрово-красного становится желтовато-бледным, простертые в мою сторону руки медленно опускаются, а у меня ноги подгибаются от облегчения.

Вернувшись на свой обтянутый черной кожей крутящийся трон, он не садится, а устраивается там на корточках, достает из портсигара дорогую сигарету, щелкает зажигалкой, прикуривает от вырвавшегося с шипением сильного языка пламени, глубоко затягивается и неторопливо выдыхает облачко дыма. Он сидит в позе глубокой задумчивости, уставившись на пейзаж на стене застывшим и бездонным взглядом своих черных, похожих на два озерца глаз. А я, съежившись у двери, с горечью размышляю, каким образом этот карлик, над которым еще совсем недавно все потешались, превратился в высокомерного самодура и деспота. И почему я, видный исследователь, кандидат наук, испытываю такой страх перед каким-то уродом ростом меньше полутора чи, который и тридцати цзиней не весит. Ответ вырывается из меня, как пуля из ствола, что тут и обсуждать.

— Да я всех красоток в Цзюго оприходую! — Он вдруг меняет позицию и уже не сидит на корточках, а стоит на своем вращающемся кресле, воздев сжатую в кулак руку, и торжественно повторяет: — Всех красоток в Цзюго оприходую!

Он крайне возбужден, лицо так и сияет, высоко поднятая рука застыла в воздухе и долго-долго остается недвижной. Видно, как стремительно вращаются винты его мыслей, как бросает из стороны в сторону лодку его сознания на белоснежных бурунах духа. Я аж дышать перестаю, боясь развеять его иллюзии.

Наконец он успокаивается, швыряет мне сигарету и с благодушным видом спрашивает:

— Узнал ее?

— Кого — «ее»?

— Женщину, которая только что здесь была.

— Нет… Хотя лицо вроде знакомое…

— Ведущая с телевидения.

— А-а, вспомнил! — хлопаю я себя по лбу. — Всегда с микрофоном, с кроткой и эффектной улыбочкой на лице, сплетни всякие рассказывает.

— Это третья уже! — яростно выдыхает он. — Третья… — Голос его вдруг хрипнет, огонь в глазах гаснет. Ухоженное лицо, гладкое и блестящее, как нефрит, в один миг покрывается морщинами, а тело, и без того крошечное, становится еще меньше. Он оседает в свое троноподобное кресло.

Я курю, мучительно наблюдая за своим странным приятелем, и какое-то время не знаю, что и сказать.

— Я вам покажу… — бормочет он, нарушая напряженную тишину, и поднимает на меня глаза: — Ты чего ко мне заявился?

— Пригласил вот друзей, в Виноградном зале… — смущенно произношу я. — Люди интеллигентные, небогатые…

Он снимает трубку и что-то неразборчиво бурчит. Кладет ее и поворачивается ко мне:

— Мы с тобой старые друзья, поэтому я договорился о банкете из целого осла.

Друзья, какой праздник живота ждет нас! Банкет из целого осла! Высший класс! Преисполненный благодарности и тронутый до глубины души, я отвешиваю ему поклоны. Словно воспрянув духом, он опять садится на корточки, и из его глаз снова льется яркий свет:

— Ты, говорят, писателем заделался?

— Да статеечки паршивые, и говорить-то не о чем, так, небольшой приработок в семейный бюджет, — в ужасе лепечу я.

— А давай-ка, господин кандидат, одно дельце провернем!

— Какое такое дельце?

— Ты пишешь мою биографию, а я плачу двадцать тысяч юаней.

От возбуждения сердце заколотилось, и я лишь выдавливаю из себя:

— Боюсь, мой заурядный литературный талант вряд ли подходит для такого важного задания.

— Вот только не надо скромничать, — отмахнулся он. — Значит, договорились. Приходишь сюда каждый вторник вечером, и я рассказываю тебе свою историю.

— О каких деньгах речь, почтеннейший, — тараторю я. — Да воздвигнуть памятник такому неординарному человеку, как почтенный старший брат, — мой непреложный долг как младшего. Какие деньги…

— Хватит лицемерить, подлец ты этакий, — холодно усмехается он. — Коли деньги есть, можно и черта заставить муку молоть. Может, кто и не любит деньги, но я пока таких не встречал. Как ты думаешь, почему я так смело заявляю, что перетрахаю всех красоток в Цзюго? Всё эти, ети их, деньги!

— Немаловажно и ваше обаяние, почтеннейший.

— Шел бы ты знаешь куда! — хмыкает он. — Председатель Мао сказал: «Ценность человека в его понимании, что он собой представляет», — так что не надо мне впаривать. А теперь убирайся!